Энтони Бивор - Гражданская война в Испании 1936–1939

Франко импонировала идея дешевой электроэнергии и сельскохозяйственной ирригации на основе плотин гидроэлектростанций; те же самые крупные проекты нравились Кальво Сотело при диктатуре Примо де Риверы и чуть не довели тогда Испанию до банкротства [1016]. 7 октября 1939 года Франко подписал план строительства плотин, и военнопленные принялись за работу. Финансирование таких проектов и большей части экономики привело к тесным отношениям между режимом и пятью главными испанскими банками. В награду за сотрудничество они получали защиту от конкуренции – до 1962 года в Испании не появилось ни одного нового банка – и большое влияние на экономику, позволявшее получать огромные прибыли и создавать настоящие коммерческие империи [1017]. Как писал один историк, «архитектурным символом новой Испании стала не церковь, как хотели карлисты до войны, а банк» [1018].

Будучи антикоммунистическим, государство все же приступило к национализации железнодорожной сети, расплачиваясь с владельцами ничего не стоившими акциями [1019]. Нехватка нефти и ее высокая цена как будто были на руку железным дорогам, тем не менее результаты деятельности RENFE по причине отвратительного управления были плачевными. Некоторые комментаторы даже обнаруживают близкое сходство между результатами программ национализации в Испании Франко и в государствах – сателлитах СССР после 1945 года [1020].

Другая парадоксальная параллель между франкизмом и сталинской Россией заключалась в навязчивом страхе перед заграничной идеологической заразой. Большинство старших советских советников после возвращения из Испании признались под пытками НКВД в предательских заграничных связях и были расстреляны; при этом в Испании раздавались настойчивые призывы к экстренному хирургическому вмешательству для спасения политического организма. Епископ Вик (Таррагона) призывал «скальпелем выпустить гной из испанских кишок» [1021]. Пресс-атташе Франко граф Альба де Йелтес сказал во время войны одному англичанину, что Испанию необходимо излечить от вируса большевизма, истребив, если придется, треть ее мужского населения [1022]. Теперь, когда почти все республиканцы угодили к ним в лапы, националисты могли приступить к долгожданному очищению.

Страну усеяли лагеря военнопленных. Их насчитывалось, вместе с временными и транзитными, 190; количество заключенных варьировало от 367 тысяч до полумиллиона [1023]. В одном лишь завершающем наступлении в центральной зоне в плен попали 45 тысяч человек, на юге – 60 тысяч, в Леванте – 35 тысяч [1024]. С наступлением лета 1939 года количество пленных пришлось сократить, особенно во временных лагерях. Некоторых временно отпустили на свободу, 90 тысяч зачислили в 121 трудовой батальон, 8 тысяч заняли работой в военных мастерских. Общая численность заключенных сокращалась также из-за казней, самоубийств и побегов. Бойцов-иностранцев из Интернациональных бригад держали в «особых» лагерях, таких как Миранда-де-Эбро и Сан-Педро-де-Карденья. Некоторых отправили отстраивать Бельчите: «Вы разрушили Бельчите, вам его и восстанавливать».

В январе 1940 года надзор за лагерями военнопленных был поручен генералу Камило Алонсо Веге, генеральному директору служб военного ведомства. Раньше он командовал гражданской гвардией, позднее стал министром внутренних дел. Осужденные военными трибуналами отправлялись на работы в военно-исправительные колонии или в угольные шахты Астурии, Леона и Басконии; некоторым пришлось добывать ртуть, многие тысячи отправились рыть каналы и трудиться на других милых сердцу Франко проектах. Часто эта рабочая сила оказывалась убыточной, совсем как в бериевском ГУЛАГе [1025], но потом работы были переданы компаниям, лучше использовавшим дармовую рабсилу, чем военные власти. Военнопленных передавали также землевладельцам, занимавшимся в своих владениях обводнением и прочими неосуществимыми прежде работами. Остальных заключенных, 270 719 человек, судя по статистике Министерства юстиции, разослали по тюрьмам, вместимость которых не превышала 20 тысяч человек.

150 тысяч республиканцев, вернувшихся через французскую границу в националистскую Испанию, угодили в общество, все еще пребывавшее в состоянии войны, хотя окопы и опустели. Карательные законы, как закон от 26 апреля 1940 года, требовали возмездия за все, что происходило «в красной зоне с 18 июля 1936 года до освобождения». Расследовались не только преступления против личности, но и «моральные» прегрешения «против религии, культуры, искусства и национального наследия» [1026].

«Выявление ответственных» преследовало цель «физического уничтожения кадров партий Народного фронта, профессиональных союзов и масонских организаций», «искоренения политических сил, спонсировавших и поддерживавших республику» [1027]. Мы не можем назвать точное число жертв франкистского террора, но новейшие исследования, проведенные более чем в половине провинций Испании, свидетельствует, что минимальное количество официальных казней достигло там 35 тысяч [1028]. Из этого следует, что названная после войны и обычно принимаемая цифра – 50 тысяч – может быть заниженной. Если прибавить к ней неофициальные и произвольные убийства, а также умерших во время войны – жертв казней, самоубийств, голода и болезней в тюрьмах [1029], то общее число погибших достигнет, вероятно, 200 тысяч.

Здесь снова возникает необходимость задать вопрос, ответа на который попросту не может быть. Если бы победила республика, то сколько было бы казней, сколько смертей в лагерях? Сразу несколько историков напоминают, что победители в гражданских войнах всегда убивают больше, чем побежденные. Все зависело бы от того, каким был бы республиканский режим. Если коммунистическим, то, судя по другим коммунистическим диктатурам, цифра была бы намного выше в силу параноидальной природы системы. Но в Испании все определялось бы тем, какой вариант возобладал бы – сталинистский или с испанской спецификой, как, похоже, надеялся Негрин.

Каудильо имел привычку знакомиться со смертными приговорами за кофе после еды, часто в присутствии своего духовника Хосе Марии Буларта. В случае согласия с казнью он писал на приговоре «Е», а если изволил смягчить приговор – «С». Когда хотел превратить чью-то участь в пример другим, писал «garrote y prensa» (гаррота и освещение в прессе). После кофе адъютант отсылал приговоры на исполнение военным губернаторам районов провинций, а те отбивали соответствующие телеграммы начальникам тюрем. Приговоры зачитывались в центральной галерее тюрьмы. Некоторым чиновникам нравилось произнести имя и выдержать паузу, если имя было распространенным (Хосе, Хуан, др.), чтоб нагнать страху на всех его носителей, и только потом прочесть фамилию. В женской тюрьме Аморебейта этим занималась монахиня, исполнявшая обязанности надзирательницы [1030].