Владислав Голдин - Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века

Кстати, в связи с состоявшейся 21 декабря встречей и беседой Ежова и Миллера в тюрьме интересен тот факт, что парижская газета «Возрождение» спустя три с половиной недели после этого, 14 января 1938 года, поместила заметку под названием «Генерал Миллер жив и находится в СССР». В ней сообщалось, что недавно состоялся его допрос в присутствии высших сановников и агентов ГПУ. Любопытно, было ли утверждение полностью надуманным или основывалось на какой-то реально полученной информации из Советского Союза. Указанная газета утверждала также, что генерал Скоблин находится в СССР и служит в ГПУ в Ленинграде под именем Андрей Догов. Эти сведения, говорилось в помещенной заметке, проверяются в осведомленных кругах.

На следующий день после посещения его камеры Ежовым, 22 декабря, генерал Миллер направил личное письмо наркому внутренних дел. Он сообщал о своих встречах со следователем Власовым и показаниях, данных ему, добавляя, что они не встречались (и, соответственно, не было допросов) уже более двух месяцев. Поэтому он прилагал к письму, адресованному Ежову, свои письменные показания и записки с ответами на вопросы, которыми интересовался следователь.

При этом Миллер подчеркивал, что в его документах, именуемых приложениями №1 и 2, содержались ответы на некоторые вопросы, которые ставились наркомом в беседе с ним, в том числе о взаимоотношениях эмиграции и советской власти. Повторял Миллер и свои просьбы, высказанные ранее в заявлениях, переданных начальнику тюрьмы, на которые он не получил ни ответа, ни удовлетворения. Генерал уведомлял наркома Ежова, что помимо занимаемой должности председателя РОВСа был участником ряда мелких профессиональных и общественных организаций эмигрантов, а в некоторых из них состоял председателем (Общество взаимопомощи бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища; Общество бывших офицеров 7-го гусарского Белорусского полка, которым он командовал в свое время; Общество Северян; Русский комитет, шефствующий над Русским Корпусом-Лицеем в Версале; Комитет помощи престарелым и больным воинам и их семьям). Миллер беспокоился, что у него во время похищения находились деньги этих обществ и их отчетность. Он просил разрешить ему послать непосредственно генералу Кусонскому или через свою жену указания по этим вопросам. Любопытно, что Миллер указывал в письме, что он хотел бы обсудить эти вопросы с наркомом, который обещал посетить его в ближайшее время.

В письме генерала Миллера наркому Ежову содержался и целый ряд других просьб, касавшихся возможности разрешать ему прогулку на воздухе (хотя бы во внутреннем дворе тюрьмы), возвращения ему изъятых часов (так как в результате пребывания в одиночном заключении и вследствие беспокойства о семье и интересах частных лиц, которые доверились ему, потерял счет времени, стал страдать бессонницей), а также разрешения читать хотя бы одну газету — «Известия» или «Правду», чтобы быть в курсе текущих новостей, в крайнем случае с опозданием на 2–3 недели. Генерал писал в связи с последней просьбой: «Я не представляю себе, чтобы осведомление меня о мировых событиях и о жизни в СССР, в освещении, даваемом Правительством СССР, могло бы быть нежелательным и даже представляться вредным с точки зрения интересов Правительства».

Миллер просил также разрешить ему писать воспоминания о своем детстве, юности, а также довести их до ноября 1917 года. Впервые за 53 года со дня поступления на государственную службу, указывал генерал, у него появилось свободное время для воспоминаний, которые он хотел посвятить своим детям, ибо ранее, в силу условий службы и жизни, мог уделять им очень мало внимания. 13 лет своей службы Миллер провел в свое время за рубежом, встречался с людьми, уже вошедшими в историю, был свидетелем разных исторических событий и познакомился близко с жизнью других государств и народов. Поэтому, считал он, его воспоминания могут быть полезными. Миллер убеждал, что по роду службы не имел отношения к внутренней политике, поэтому не будет касаться болезненных вопросов политики, а тем более не намерен обращаться к последующей эпохе, «разделению русских людей на Белых и Красных». «Само собой, — продолжал генерал, — что в настоящих условиях моего существования все мои писания могут быть процензурованы». Миллер просил выдать ему чернил, перо и тетради.

Генерал отмечал, что с момента прихода в сознание на пароходе вечером 23 сентября и до настоящего времени отношение к нему было самое вежливое и корректное, даже больше — внимание, «а иногда и предупредительность и заботливость — конечно в законных пределах». Это относилось как к лицам, сопровождавшим его в пути, так и к административному персоналу тюрьмы, начиная с ее начальника, доктора и кончая красноармейцами, дежурившими у его камеры. Последнее (персональная охрана у камеры), заметим, подчеркивала исключительную значимость «заключенного № 110». «Абсолютная чистота и прекрасный обильный стол, при полной тишине в помещении дополняют картину моего содержания в подведомственной Вам тюрьме», — говорилось также в этом письме.

Именно об этом генерал Миллер просил разрешения сообщить своей жене. Он аргументировал это тем, что в 1930 году они совершенно иначе представляли себе условия существования генерала Кутепова в советской тюрьме («буде он живым доехал до Москвы», — добавлял автор, подчеркивая, что именно это особенно угнетало его жену). Миллер утверждал, что «установление объективных верных сведений среди эмиграции по этому вопросу, вместо тенденциозных предвзятых догадок, было бы в интересах Советского Правительства и преследуемых им целей сближения с эмиграцией» {834} . Это письменное заявление было передано генералом Миллером на имя шефа НКВД через начальника тюрьмы 28 декабря 1937 года.

Ожидаемая генералом Миллером новая встреча с руководителем НКВД не состоялась. Он не получил и ответа на свое письмо, адресованное тому, и высказанные там просьбы не были удовлетворены. Само письмо было подшито в личное дело секретного узника Лубянки. Судя по всему, не происходили и встречи Миллера, и его допросы следователем. Прошло несколько месяцев, и, кажется, забытый своими похитителями генерал пишет новое письмо наркому Ежову, полный текст которого приводится в приложениях к книге. Оно было датировано 30 марта 1938 года и начиналось с констатации того факта, что на днях минуло полгода с его насильственного задержания «агентами Советского Правительства в Париже» и содержания в одиночном заключении в тюрьме ГПУ.

Миллер вновь указывал на внимательное отношение к нему со стороны сопровождавших его похитителей на пароходе, а затем здесь, в тюрьме. «Пребывая в одиночном заключении, я поставлен в материальном отношении в условия, которые — за исключением лишения меня права прогулок на открытом воздухе, необходимых для моего здоровья, — я мог бы сравнить лишь с отдыхом в хорошем санатории», — с известной иронией писал генерал. И вместе с тем он отмечал, что «в моральном отношении полная изолированность от внешнего мира и столь же полная оторванность от моей семьи, из которой я был вырван столь внезапно и неожиданно и для которой я пропал бесследно, делают мое положение бесконечно тяжелым, и с каждым днем тягость его только увеличивается».