Лев Ельницкий - Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э.

Древнейшая римская и этрусская клиентела, характеризуемая приравнением ее греческими историками Рима к состоянию зависимых греческих земледельцев — пелатов и пенестов, в свою очередь приравниваемых к положению гелотов и рабов, в реально историческом аспекте выступает в связи с археологически засвидетельствованными на территории Этрурии и Рима ритуальными захоронениями, с одной стороны, сообщениями о принудительной обработке анциатами — клиентами римских колонистов — их земельных участков, — с другой. Известная противоречивость этих отношений клиентелы и патроната заключалась, быть может, в том, что клиент, принадлежа к определенному роду и испытывая на себе судьбу этого рода, патроном своим имел конкретное лицо — главу рода, судьбу которого он разделял в том отношении, что иногда принужден был следовать за своим патроном в могилу. Спор о том, чему более соответствуют в социальном аспекте ритуальные италийские захоронения эпохи раннего железа — рабству или клиентеле, — представляется довольно беспредметным уже по одному тому, что реальное различие между клиентелой и рабством в это отдаленное время не является вполне отчетливым. Делом более или менее случайных обстоятельств было — обращался тот или иной hostis в раба или клиента, а возможность перехода из одного состояния в другое вряд ли была сильно затруднена. Мы видим во всяком случае, как по рассказам, относящимся к событиям, разделенным весьма коротким периодом времени, те же анциаты то продаются в рабство, то превращаются в клиентов, попадая таким образом в разряд in libertate morati. По более поздней впрочем терминологии этот термин соответствует, быть может, скорее тому представлению о клиентеле, которое складывается на основании рассказа о ней Дионисия, содержащегося в книге II его «Истории» [40], и [132] которое надо относить, видимо, ко времени учреждения сельских триб и упрочения центуриатного строя, т.е. к тому времени, когда клиенты получили свои heredia и стали в политическом смысле независимы от патронов, сохраняя по отношению к ним частноправовые и традиционные связи.

Перечисляя обязанности клиента к патрону, Дионисий говорит не только о необходимости сопровождать патрона в мире и на войне, выкупать его из плена и собирать приданое для его дочери, но и помогать ему материальным порядком при исполнении им своих munera. В особенности последнее обстоятельство могло представлять из себя постоянную и довольно определенную повинность. Однако Дионисий уже ничего не говорит об обязанности клиента работать на поле патрона или отдавать ему часть урожая, обрабатываемой им на каких–либо условиях земли. Быть может, таких повинностей не существовало в ту эпоху, которая должна быть связана с Дионисиевой характеристикой клиентелы? Но последнее очень мало вероятно, хотя бы уже по одному тому, что подобные отношения сохраняли свою силу и в более позднее время — они послужили основой для широчайшего распространения колоната, пришедшего, как известно, в эпоху империи на смену латифундиальному рабству. Но и в эпоху системы латифундий, даже в период ее наибольшего развития и прокламирования римскими аграрными писателями, как это видно из их же произведений, земельная клиентела никогда не была хоть сколько–нибудь ощутимо вытеснена из жизни. Такой ярый сторонник плантационного рабовладельческого хозяйствования, как Колумелла, все же для целого ряда случаев предпочитает иметь дело со «свободными» земледельцами (plebs rustica), которых он к тому же ставит в моральном отношении гораздо выше городской черни. От него же мы узнаем, что в отдаленные времена значительная доля патрицианских земель обрабатывалась подобными же свободными земледельцами [41]. Картина, рисуемая Колумеллой для «эпохи Ромула», разумеется, ей не соответствует. Но мы не вправе отнимать у образованного римлянина времени конца республики известной исторической ретроспективы. То, что он позволяет себе говорить применительно к древнейшим временам Рима о «сельских плебеях» и о [133] «колонах», достаточно многозначительно и несомненно свидетельствует об историчности общей перспективы этого рассказа и о реальности подобных способов хозяйствования на римских землях в царское и раннереспубликанское время. Соображения эти должны приобрести еще более значительности в связи с сообщениями Катона Старшего, писавшего хотя и во II в. до н.э., но всецело основывавшегося на опыте предшествующего столетия, вторую половину которого он пережил сам. Его указания в отношении договора с издольщиками (politores, partiarii) не оставляют сомнения в том, что речь идет об условиях еще более тяжких и еще менее добровольных, чем, например, положение аттических гектеморов, поскольку в Казинской и Венафрской областях Лация на хороших землях предлагается выделять земледельцу лишь восьмую (а то и десятую) долю зерна, и лишь на худших — седьмую или шестую [42]. При этом, если издольщик мелет зерно на хозяйской мельнице, с него взимается еще и мельничный сбор. Ясно, что речь идет не о сезонных рабочих, приглашенных на уборку урожая, но об исполнителях всего цикла сельскохозяйственных работ. Катон называет к тому же именно латинские местности, чем как бы подчеркивается давность и традиционность описываемых им порядков.

На основании подобных данных К. Нейман [43]построил было гипотезу, имевшую большое влияние на последующие представления о социальном характере римского плебса раннереспубликанской эпохи и древнейшей клиентелы. Как уже было сказано выше, согласно этой гипотезе в середине V в. до н.э. в Риме произошло раскрепощение клиентов, находившихся до того в полурабской зависимости у многоземельных патрицианских родов. Этот факт, связываемый К. Нейманом с деятельностью децемвиров, породил свободное плебейство, вступившее в политическую борьбу с патрициями, продолжавшуюся на протяжении всей последующей истории республики. Акт освобождения клиентов [134] из–под владычества патрициев — постулат Неймана, основанный не на каком–либо прямом свидетельстве источников, а лишь на приведенных нами выше данных об эволюции клиентелы на протяжении царского периода и первых двух столетий республики, о которой позволяют лишь догадываться источники. Поэтому гипотеза Неймана не была никем целиком принята в науке, хотя многие и согласны с некоторыми из высказанных в названной его работе предположений [44]. Но если факты не разрешают говорить определенно о постулируемом Нейманом акте освобождения плебеев от крепостной зависимости, то они все же подтверждают правильность понимания Нейманом существа происходившей в V и IV вв. до н.э. социальной эволюции в древнем Риме: приписка всего тяготевшего к древним патрицианским родам полусвободного населения к сельским трибам была связана с наделением их в минимальных размерах землей — участками, которые не могли быть достаточны для прокормления семьи, но которые превращали клиентов в формально самостоятельных землевладельцев. Организация центуриатного строя, развивавшаяся параллельно трибальной системе, сделала этих клиентов самостоятельными в государственно–правовом (т.е. политическом) отношении. Но это была лишь видимость самостоятельности и независимости. Недостаток земли для реального прокормления и вдобавок частый отрыв от нее из–за непрерывных войн заставляли римского крестьянина идти в долговую кабалу к патрицию или богатому плебею, что возвращало его в состояние рабства. И именно поэтому борьба с последствиями долгового рабства вспыхивает с такой силой как раз со второй половины V и продолжается до конца IV в. до н.э., когда (в 326 или в 313 г.) по lex Poetelia было отменено право продажи кредитором своего должника в рабство. Как мы знаем, закон XII таблиц подтверждал подобное право, ограничивая его лишь тем условием, что nexus должен был продаваться trans Tiberim, т.е. в Этрурию, во избежание умножения количества наличных рабов из числа единоплеменников.