Лев Ельницкий - Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э.

Для Э. Мейера крепостничество и рабство были, видимо, вещи настолько различные, что он готов был рабов скорее сопоставить с современным пролетариатом, чем с древним или средневековым крепостным [20] Употребляя в дальнейшем условно выражение «крепостное состояние» по отношению к древнеиталийским сельским клиентам, мы, однако, отнюдь не хотим этим поставить знак абсолютного равенства между рабовладельческой клиентелой и феодальным крепостничеством. Это не позволяют сделать существенные различия в хозяйственных и в социально–политических условиях существования обеих общественных формаций. .

Теория цикличности исторического процесса, поддержанная Э. Мейером, и его взгляд на рабство в древности следует расценить как одно из проявлений реакции буржуазной исторической мысли на концепцию Маркса и Энгельса, приобретшую к тому времени широкую известность как среди сторонников марксизма, так и среди его врагов. Не ставя целью в данной связи детально обсуждать причины ошибок Э. Мейера, исходившего, как можно было убедиться, в оценке социальных явлений в древнейшем Риме все же из весьма глубокого понимания исторических фактов, хочется отметить лишь то, что одной из таких причин, быть может, являлось несколько схоластическое отношение к лабильным, т.е. неустойчивым, социальным категориям, свойственное многим историкам разных направлений. [17]

До сих пор очень многие историки древности отрицают за рабовладением значение фундамента античного общества на том основании, что рабов как таковых во многих древних государствах было на протяжении всей их. истории настолько мало, что они никак не могли составить основы их хозяйственной жизни. В Пелопоннесе, как и в Северной Греции, количество рабов даже во времена больших войн и самой оживленной работорговли никогда не бывало столь велико, чтобы их можно было считать силой, обеспечивавшей и двигавшей сельское хозяйство и ремесло Греции. Наряду с рабами и в той и в другой области хозяйства постоянно наличествовали «закрепощенные» или даже вовсе «свободные» (производители — наемные рабочие или мелкие земельные собственники, представление о которых никак не укладывается в понятие раба. Ни гелоты, ни клароты, ни пенесты, ни, тем более, феты, гектеморы или лелаты такими историками не ставятся на одну доску с рабами [21] Так же как ни в коем случае не приравниваются к рабам и древнеиталийские клиенты (пелаты, или пенесты, у Дионисия Галикарнасского и других греческих историков Рима). Между тем в какой–то мере все эти и греческие и латинские «крепостные» сходны, во–первых, по социальному положению между собой и, во–вторых, весьма близки к состоянию патриархального рабства, как это явствует из этнографических данных. . И с такой точки зрения, конечно, трудно говорить о рабстве как о явлении, определяющем характер античной экономики и социальной жизни. И именно историки рабства, такие, в частности, как Валлон и Вестерман, являются весьма решительными противниками представления о рабстве как об основе античного хозяйства [22] А. Валлон. Рабство в древности. М., 1941, стр. 281 сл.; W. L. Westermann. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia, 1955, стр. 119 сл. . Вероятно, потому, что они особенно отчетливо видят, как античное рабство в узком смысле этого слова, придаваемом ему не только в новой литературе, но и в древности, тонет в различного рода промежуточных общественных состояниях, которые они ни в коей мере не склонны как–либо соединять с представлениями о рабстве [23] W. L. Westermann. Указ. соч., стр. 1. Из этого, однако, отнюдь не следует, что названные авторы хоть сколько–нибудь сходны между собой в понимании Исторического значения рабовладения в древности: в то время как Валлон, стоящий на буржуазно–либеральных позициях, склонен считать рабство одной из величайших исторических несправедливостей и одной из моральных причин крушения античного мира, политически реакционный Вестерман вообще не придает рабству сколько–нибудь существенного социально–исторического значения. . [18] Между тем, казалось бы, сама неопределенность соответствующих социальных обозначений, с которой приходится сталкиваться в источниках, когда одни древние авторы именуют рабами тех, которых другие не считают таковыми, когда, кроме того, они приравнивают иногда к рабам такие общественные категории, которые по общепринятому мнению, существовавшему в древности и сохранившемуся до наших дней, отнюдь к ним не принадлежали, должна заставить отнестись более широко к пониманию древнего рабства.

По мнению Э. Мейера, гелоты были такими же лакедемонянами, как и спартиаты, в то время как, с одной стороны, Платон приравнивает гелотов к рабам, с другой же — самое их имя, соответствующее племенному имени Ἔλλοι и Σελλοί и представляющее древний вариант имени Ἔλληνες, является наименованием древних пелопоннесских поселенцев в отличие от имени спартиантов, явившихся с севера иноплеменников, завоевателей и угнетателей гелотов. Еще менее правдоподобным представилось бы некоторым современным историкам сопоставление с рабами спартанских периэков, пользовавшихся значительно большей свободой и большими юридическими правами, чем гелоты. Но между тем литературные и эпиграфические параллели убеждают в том, что περιοίκοι, οίκὲται и т.п. наименования являются распространенными обозначениями для рабов или для низведенных к рабскому положению сельских жителей. [24] Ср. Plat. Repub., 547с: τοὺς δε πρίν φυλαττομένους ύπ᾿ άὔτῶν ώς ελευθέρους φίλους τε καί τροφέας, δουλωσάμενοι τότε περιοίκους τε καί οίκέτας ἔχοντες (т.е. прежде свободные оказались низведенными до положения порабощенных периэков и ойкетов). Примеры широкого употребления этих терминов в указанном нами смысле в греческом классическо–эллинистическом мире читатель найдет в книгах: D. Lotzе. Μεταξὺ ελευθέρων και δούλων. Berlin, 1959; F. Bömer. Untersuchungen über die Religion der Sklaven, II—III. Wiesbaden, 1960, 1961. То обстоятельство, что племенные наименования обратились с течением времени в обозначения низших общественных категорий, указывает на возникновение социального неравенства в результате завоевания одного племени другим. Таковым, несомненно, было происхождение фессалийских пенестов и пелопоннесских гелотов, покоренных дорийцами. В. В. Струве в статье «Плебеи и илоты» (сб. «Из истории докапиталистических формаций». Известия ГАИМК, вып. 100. Л., 1933, стр. 363 сл.) сопоставляет гелотов и древнеримских плебеев как социальные категории, возникшие в результате завоевания. Подчинение гелотов спартиатам квалифицируется им как низведение в состояние рабства, подобное положению пенестов, мариандинов, мноитов (на о–ве Крит) и т.п. Термин «плебс» также возводится им к этническому наименованию. [19]