Вильям Райан - Баня в полночь [Исторический обзор магии и гаданий в России]

Введение военного законодательства против колдовства не имело опоры в предшествующем законодательстве и стало своего рода недоразумением. Оба военных законодательных свода в России {605} содержали первые гражданские законы, в которых магические практики определены как преступления с предусмотренным наказанием. Отчасти именно по этой причине солдаты в XVIII веке довольно часто оказывались в числе обвиняемых в колдовстве. Жизнь русского солдата и без того была несчастной и опасной. В XVIII и XIX веках рекрута в молодости отнимали от семьи, и на военной службе он проводил остаток жизни или большую ее часть [64]. В этом сравнительно закрытом сообществе пышно расцветали суеверные предрассудки и пользовались успехом страшные рассказы, что часто ставило власти перед проблемами. Кочевой образ жизни солдат, оторванных от родных мест, так же как и паломников, вероятно, послужил одной из причин единства суеверных представлений и магических верований на обширном пространстве Европейской России и Сибири. В 1721 году первый иеромонах флота Маркел Радышевский доносил, что в армии у морских и сухопутных офицеров и солдат имеется множество волшебных «суеверных книжиц» [65].

Другой значительной категорией обвинявшихся в волшебстве (и по сходным административным причинам — из-за наличия соответствующих правовых норм) были представители духовенства. Необходимо признать, что, как отмечалось выше, представители низшего духовенства проявляли большой интерес к народной магии [66]. Предпринятое М.Н. Сперанским исследование владельческих сборников XVIII века показало, что из пяти категорий их владельцев (крестьяне, духовенство, купечество и прислуга, а также военные) лишь духовенство располагало магическими текстами [67]. Представители духовенства встречаются не только среди обвиняемых в волшебстве, но и среди истцов: так, один священник подал челобитную царю, утверждая, что некая супружеская пара злыми чарами испортила его дочерей [68].

Эффективная бюрократизация церкви при Петре позволила монарху ввести меры, нарушавшие тайну исповеди на том своеобразном основании, что в делах, касающихся государственных интересов, государство представляет Высшее Благо [69]. Это соображение и обусловленные им требования так или иначе превращали священнослужителей в государственных осведомителей. Названные обстоятельства, вместе с европеизированным образованием во вновь учрежденных в XVIII веке семинариях, знаменуют собой начало длинного пути, который привел к изменению статуса приходского, белого духовенства. Необразованный и в значительной {606} степени малоимущий клир, слабо отличающийся по уровню культуры от своих прихожан, превратился в полуобразованную закрытую касту плохо оплачиваемых мелких функционеров на государственной службе, сильно отчужденных от прихожан. Следует иметь в виду, что большинство священников были поповскими детьми; при этом лучшие семинаристы нередко находили себе применение в других областях государственной службы.

Смешение норм гражданского и церковного права усугубилось в результате церковной реформы Петра I. Он отменил патриаршество в Русской православной церкви и установил для ее управления, согласно «Духовному регламенту» 1721 года, Святейший синод. Последний оказался по существу лишь одной из ветвей государственного аппарата; а так как он имел также функции судопроизводства, различие между светской и церковной властью стало весьма призрачным, причем церковь утратила свою юрисдикцию во многих областях права [70]. В частности, специальные статьи против колдовства в этот период встречаются только в военном и морском законодательствах, описанных выше, хотя в 1722 году Синод получил от Петра подтверждение, что бракоразводные, богохульные, еретические и волшебные дела находятся в его юрисдикции [71].

Уже после Петра для тех, кто подозревался в колдовстве, были установлены жестокие наказания. Указы императрицы Анны Иоанновны от 20 марта 1731 года и 25 мая 1731 года предусматривают смертную казнь через сожжение для «обманщиков», занимающихся колдовством, и наказание кнутом или, в крайних случаях, смертную казнь за обращение к волшебникам (из формулировок ясно, что имелись в виду волшебники-мужчины) [72]. Слово «обманщики» свидетельствует о том, что законодательство отныне рассматривает колдовство как мошенничество, даже если наказание за него отражало прежние взгляды на магию и ересь.

В XVIII веке Синодальный суд разобрал около шестидесяти случаев колдовства и суеверий; количество же дел, которые попадали в поле зрения низших церковных и уголовных судов, достигает сотен [73]. В епископской присяге 1716 года все архиереи должны были поручиться, что в их епархиях не занимаются колдовством. Петровский «Духовный регламент» 1721 года, подтвержденный позднее указом императрицы Анны Иоанновны от 1737 года, обязывал всех епископов и архимандритов под угрозой судебного преследования за нерадивость, дважды в год посылать донесения в Синод обо всех выявленных в епархии случаях колдовства и суеверий [74]. {607}

В одном из таких донесений суздальский епископ в отчаянии констатировал, что не в силах сопротивляться распространению черной магии, в особенности порчи при родах, на свадьбах и даже в его собственных архиерейских покоях. Большинство епископов более сдержанны; очевидно, решив оставить повсеместно распространенные практики в покое, они посылали успокоительные донесения, что в их епархиях «слава Богу все добре» [75].

Следует отметить, что в XVIII веке даже немагическая религиозная деятельность, например наблюдение за знамениями и чудесами или предсказания, казалась уклонением от православия и подпадала под статьи о политических преступлениях. И на это были причины, поскольку такого рода деятельность нередко свидетельствовала о народном недовольстве. В 1720 году священник новгородского монастыря сообщил, что видел комету и странные знамения на небе (что, согласно народным представлениям, предвещало смерть монарха или национальное бедствие). Священник был отправлен в Тайную канцелярию, пытан и в конце концов сослан в Соловецкий монастырь. Этот величественный монастырь-крепость на Белом море часто использовался как место ссылки, особенно для инакомыслящих из числа знати и духовенства [76]. В еще более отдаленном якутском Спасском монастыре содержался в одиночном заключении некто Максим Малыгин в наказание за «тайные и богохульные сообщения с нечистой силой». Это было в начале XVIII века, и его тюремщики, как сообщается, не давали ему воды на том основании, что дьявол может помочь ему скрыться в воде, несмотря на цепи и караул [77]. В конце правления Екатерины II один монах предсказал время внезапной смерти императрицы и был тотчас же заключен в Шлиссельбургскую крепость (он, кажется, был освобожден и отправлен в «приличный» монастырь благодарным сыном императрицы Павлом I, который недолюбливал свою мать) [78].