Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Незнаком здесь литературный язык, редко кто слышит живую книжную речь – ей учатся здесь как латыни. А кругом звенит богатый и выработанный польский язык, который здесь всякий знает и который влияет на здешний говор. Путаются они, спотыкаются, и пишут, волею-неволею, варварским языком, тяжесть которого они сами сознают, но исправить ее не могут. Что из этого выходить – имейте терпение прочесть следующий отрывок, писанный одним из здешних ученых, знаменитым исследователем галицкого народного быта, Яковом Федоровичем Головацким, труды которого по истории, этнографии и этнологии здешнего края должны быть настольною книгою каждого, кто только занимается изучением Руси. Я беру его средний, обыкновенный язык, не очень отходящий от народного и не очень приближающийся к нашему. Беру именно его, потому что он знаток русских наречий и потому каждая строка, именно им писанная, может быть характеристична в синтаксическом и лексикальном отношениях:

“ Переход Галицко-Перемышльской Земли, или древней Червенской Руси, под австрийское владение становит эпоху в нашем политическо-общественном быте, а вместе с тем, и эпоху в развитии словесности. Судьбы Божии исполнились над дряхлым зданием шляхетско-польской республики. На развалинах Польши в старых границах появились новые границы политически поделенного краю; вместо давно привилиеванной нации, явились народы исконные обитатели земли. И наша Русь вынырнула из омута времен и показала свое родовое обличие свету. Но тяжко ей приходило отрясати вековыми невзгодами нанесенную плесень. Долгое время слабо слышно было дыхание ослабленного русина, поки не двигся из смертной болезни. Червенская Русь горше других областей пригнетена была вековым панованьем – и воистину чудно явление, что она совсем не обумерла и не погибла. Необыкновенной крепости и неимоверного усилия нужно было, чтобы удержати в тех долгих смутах веру и народность ”.

Так и видится в каждой фразе влияние польского языка и немецко-латинского образования. Смешайте этот малорусско-латинский синтаксис с народным великорусским – и вы придете к чисто-литературному языку. Вот как, например, турецкий казак-старообрядец из Добруджи описывает бедствия села Камень в крымскую войну. Я привожу его в пример чтоб наглядные показать происхождение нашего общего русского языка; пример заимствую из турецкой русской литературы, довольно богатой некрасовскими мемуарами, которые надеюсь со временем издать:

“После того скоро и война оказалась, и потребовали (турки) с нашего села казаков двадцать человек, чтоб были одеты хорошо, с лошадьми и полным саутом, и мы давали с четырех человек пятого. И три года с половиною они служили и три раза их переменяли, и они нас было совсем разорили: жалованье большое, и перемена кажный год. Как выше сказано, три раза переменяли. И все это дело было на моих руках, и с меня все требовали, а я жалованья никакого не получал, а еще своих, может, довольно стратил. Село бедное. А особенно когда пришла армия и заняла караулами границу. У нас в Гирсовой стояло три апаши (паши): Измаил-паша, Эсюб-паша, Ибрагим-паша арабский. И тут с нас стали требовать на армию муку, ячмень, яловок, баранов, масло, сено, солому – и все это мы давали. И подвозы еще на наше село положили, два пикета спокоивать хлебом и соломою и дровами и водою, тридцать одного человека”.

Этот язык свежее того, которым пишут галичане, но также далек от литературного. Чем я больше сравниваю их язык с чистою южнорусскою и великорусскою речью, тем более ценю литературный язык, который, при его церковнославянской примеси сглаживает различия обоих наречий, и действительно должен быть общим для обоих русских племен.

Нестор никогда не писал бы Велике Князтво Киiвске, как пишут украинофилы; а Нестор в Киеве жил. Украйнофильство есть отречение от истории во имя ультрачистоты провинциального говора. Оно оборвалось в Галичине именно по своей исключительности, потому что оно отрицает прошедшее южнорусского народа и отрезывает его не только от нас, но и от всего славянства. Его здесь за врага приняли, потому что оно хотело разделить славянские силы, когда только в единстве их и видится спасение. Отказаться от книжного языка украинцу так же необходимо, как и тамбовцу. В Тешниковском уезде есть удивительно хорошая форма третьего лица множественного числа притяжательного местоимения: “их брат, иха сестра, ихи жены”, кроме многих других весьма недурных особенностей, из которых Темниковский уезд имеет полное право создать свой особенный язык. Здесь, в Галичине, издавалась “Мета”, тоненький орган украинофильской партии. “Мета” мне очень нравится: в ней хорошо все, начиная от антиславянской орфографии, до брани на москалив и до чисто украинских слов, происхождение которых относится к таким доисторическим временам, что ни один филолог не отыщет им даже корня. Такое хорошее слово стоить даже на обертке “Меты” – грясть, должно быть в смысле “оглавление” иди “содержание”; откуда оно взялось, решительно не могу понять, хотя я и смыслю кой-что в славянской филологии. Язык “Меты”, как и язык всех подобных попыток, имеет одинаковое происхождение с галицким литературным языком 1848-49 года, когда здесь все пробудилось и все бросилось писать по-русски, а по-русски никто не знал. “Бывало – говорят современники – пишешь и все думаешь, как бы не употребить польского слова; хочется так написать, чтоб ни одно слово не походило на польское – ну, и выдумываешь из патриотизма, неслыханные слова и невиданные обороты речи”. Так и украинофильство. Крымская компания и вступление на престол будущего Освободителя разбудили нас от векового сна и от немецкой неволи; мы все вдруг задались вопросами: как жить? чем спасаться? Кто не помнит, как мы искали выхода в перемене календаря, как мы кидались в крайнее славянофильство и в крайний доктринаризм; как предполагалось Киргизскую Степь заселить крепостными?.. Чего мы не выдумывали тогда, начиная английским парламентом и кончая прудоновою анархиею! Многие ли из нас не были нигилистами, революционерами, украинофилами, полономанами? Мы не знали, что делать – знали, чего не хотим, а чего хотим, не знали. Панацею против старого порядка, разрушенного новым царствованием, подавал каждый. России, благодаря цензуре, никто не знал; создалась даже партия почвенников, которая хотела постичь, что такое мы, русский народ, и я думаю, из всех желаний это было самое толковое. Кутерьма в общественном мнении шла бы до сих пор, если б поляки не подмогли – поляки, которые эту кутерьму приняли за революцию, которые искание выхода из старого, выражавшееся произведениями разной подпольной литературы, приняли за решительный приговор целого народа и уходили на веки-вечные Речь Посполитую своими демонстрациями, результатом незнания своих хлопов и наших крестьян. “Русский ум щетинкой”, говаривал один московский профессор старых годов; действительно, великорус, по природе своей, резонер и рационалист, механик и математик, духобор, скопец, нетовец, нигилист. Нечаянное, нежданное, негаданное пробуждение России в крымскую войну не могло не выкинуть “Современника” с его так называемыми нигилистами – остальные видели спасете в народностях, чертили проекты русских, польско-русских федераций, и, наконец, пришли к убеждению, что Россия должна быть устроена на манер Соединенных Штатов или Австрии, по историческим народностям, с автономиею каждого племени, какое отмечено в летописях – и явилось украинофильство, отрицание московского, исключительно великорусского славянофильства. Киевское украинофильство и московское славянофильство оба – последнее слово двух русских народностей, оба не терпят и не допускают всего, что сделалось в России с половины XVII века. Одни стоят за царя Алексея Михайловича, другие – за гетмана Богдана Хмельницкого.