Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Какой народ в мире может примириться с этой великорусской литературой и с великорусскою жизнью, в которой все топорно, угрюмо, неуклюже, где на каждом шагу слышится грубая сила, какие-то бовы-королевичи, который за руку дернет – рука из плеча вон, за ногу дернет – нога из бедра вон, где шутить не умеют, где ни острот, ни изящества нет, где, начиная с городового и кончая литератором, все дышит кулаком, затрещиной, где нет ничего симпатичного, где нет ничего привлекательного, где лучшие поэты загнаны, где лучшие писатели, писатели, исполненные изящества, – поруганы, где царит проза, страшная, вопиющая проза, проза, отталкивающая мягкое сердце и благоуханную душу южноруса. Бежать от них, от великоруссов надо: их манера, их быт, их грубость, их манера гулять – все это возмутительно, все это безобразно, все это отвратительно...

И южнорусы, как поляки, возмущаясь великорусскими манерами, разумеется, совершенно правы. Наша манера, наша жизнь, наше оружие, наша способность аплодировать палачам – отвратительны. У нас есть две страшные пословицы: “лежачего не бьют ” и “кто старое помянет, тому глаз вон”. Порядочный человек лежачего бить не станет и старого не помянет. Но народ, который сумел сложить эти две пословицы и которому, стало быть, эти пословицы понадобились, которому пришлось припоминать себе подобное правило, – народ некрасивый. Зачем я или мой читатель станем друг другу кричать: “будь вежлив с женщинами?” Наш это с моим читателем даже в голову не придет, потому что мы и без того, без всяких напоминаний, с женщинами вежливы. Народ, которому понадобилось трубить друг другу в уши о “лежачем” и о “старом”, стало быть, имеет способность лежачего бить и старым в глаза колоть.

Что же греха таить? Мы не красивы и не станем, перед прочими славянами хвастаться изяществом и своею особенною гуманностью. Но у нас есть одно качество, которого ни у южноруссов, ни у прочих славянских племен решительно не хватает. Качество это весьма не мудрое и, пожалуй, не завидное: мы – сила.

Мы – сила, которая сумела не только отстоять дрянное московское княжество от Татар, но из этого княжества создать российскую империю. Не великие князья это сделали, не Иваны III, не Иваны Грозные создали Россию – ее создали мы сами, создали ее какие-то московские тысяцкие и бояре, те самые господа, которых по свидетельству одного из иноземцев, Петр лупил по щекам и одного за другим посылал в Преображенский приказ, но которые на пиру и в Думе спорили с ним смело и противоречили ему так, как могли противоречить ошибающемуся государю его лучшие подданные, предпочитавшие дыбу, колесо и плаху всякой лести, нерадению о пользе Земли Русской. При всех наших недостатках, при всем том, что было лет двадцать тому назад, и при всем том, что теперь так некрасиво деется у нас, на матери, на Святой Руси, у нас дело все-таки идет вперед и вперед, все-таки спотыкаясь и сворачивая вправо и влево, русское государство не чахнет, не сохнет, а развивается со дня на день. Тяжел наш путь, трудны наши шаги, не легка наша борьба, но мы идем и идем так как шли пятьсот лет тому назад наши предки во времена татарщины; мы идем и мы выйдем, а то что мы выйдем не только мы знаем сами, но это знает и Запад, который от каждого нашего шага вперед, шага неслышного, молчаливого, не сопровождавшегося никакими трезвонами, никаким благовествованием, приходит в ужас, в негодование и становится в недоумении перед этой страшной силой, которую мы собою представляем. Южноруссы, как и все братья славяне могут нам говорить что мы идем не изящно, что наш шаг неуклюж, что наши пальцы заскорузлы, что на ногах наших мозоли, что на спинах наших до сих пор еще свежи следы старинного кнута, но мы идем, идем и еще раз идем. Землю пашут железной сохой, соха из красного дерева никуда годиться не будет. Чтоб вбить гвоздь, нужен молоток железный, и такие молотки только кузнецы делают, а никак не ювелиры. Мы создаем государство, мы строим дома из кирпича, а не деревянные. Только дети сражаются деревянными штыками, нам нужны штыки железные, и если вкус железа нехорош, и если размахнувшаяся мышца попадает иногда не туда, куда намеревалась, то все-таки Самсон Богатырь как друг и приятель лучше какого-нибудь дворянина Данила Бесчастного.

Изо всего славянства одни мы, великорусы, сумели выступить вперед, правдой и неправдой сложили свое государство, с Новгородом обошлись невежливо, со Псковом поступили мы грубо, но та дикая сила, которая бродит в нас, раз нас вывезла из татарского плена, другой раз вывезла нас из плена немецкого, а третий раз вывезет нас из плена европейского.

Куда южноруссам уйти от нас? Занять наше место в истории, может быть, хотели бы они? Но к чему считаться местами, благо на своих плечах и на своих спинах мы вынесли обузу тяжелую и, пожалуй, неблагодарную Всероссийской Империи. К чему вытаскивать ее еще раз и создавать империю славянскую, помимо нас? Мы нажили капитал, которым мы делиться готовы со всеми нашими родными. К чему начинать дело сызнова и этот самый капитал постараться нажить помимо нас? Капитал есть, стадо быть, к чему ж хлопотать? Может быть, обидно то, что мы стоим во главе движения, благодаря той самой грубой и дикой силе, о которой я только что говорил. Ну и пускай же и южноруссы и прочие гг. славяне пустять нас вперед застрельщиками, передовыми стрельцами в кулачном бою, благо есть передовые бойцы, благо не перевелись еще на свете Васьки Буслаевы.

Вся цель и идеал славянства состоит в том чтобы слиться, во что бы то ни стало, воедино; слиться в один народ, возыметь один язык, одну азбуку, одну церковь, так чтоб чех считал бы себя в Москве так же дома, как великорус будет считать себя дома в Праге. Задача, стало быть, весьма не хитрая. Полагаясь на наши грубые плечи, полагаясь на наши тяжелые мышцы, братья-славяне могут к нам примкнуть и следовать за нами, зная то, что плечо наше не дрогнет и мышца наша не встряхнется от чужого удара. Язык, которым мы говорим и пишем, – наследие великих первоучителей славянства Кирилла и Мефодия. Насколько он южнорусский, на столько он и севернорусский. Из-за чего нам разделяться? Для чего эта кулишевка?

Украинофилы возражают на этот вопрос обыкновенно тем, что деревенские мальчишки книжного языка не понимают, и что если их учить по-книжному, то, разумеется, развитие южнорусского народа страдает. Да будет мне позволено этому не поверить! Целые тысячи лет и серб, и великорус, южнорус учились и учатся по церковным книгам, а церковный язык не совсем понятен каждому, кто не вырос на церковных книгах. Южнорус, белорус, серб, болгарин до сих пор все свои сведения почерпали из этого церковного языка, и хотя каждый говорил по – своему в своем домашнем быту, но церковный язык все таки был единственным средством развития и цивилизации. Церковный язык с его двойственным числом, с его прошедшими временами, нисколько не препятствовал ни южноруссу, ни северноруссу понимать грамматику Милетия Смотрицкого, послание патриарха Гермогена и читать Кирилла Александрийского и Афанасия Иерусалимского. Не было жалобы до сих пор, чтоб этот церковный язык, сильно обруселый, был бы препятствием для сербов понимать, что читается в церкви; все турецкие славяне читают в церкви до сих пор по-церковному, да не чисто по-церковному, не на языке Кирилла и Мефодия, а на языке, сложившемся в Москве в XVI и в XVII в., и все этот язык понимают, за исключением людей, которым был или недосуг или была лень постараться этот язык понять. Немцы превосходно справляются с своим книжным языком, который так мало походит на plattdeutsch или на какие швабские или тирольские наречия. У итальянцев то же самое. Венецианское, сицилийское и неапольское наречия разнятся от итальянского книжного языка больше, чем южнорусский разнится от нашего книжного, а все примиряются на одном общепринятом итальянском языке. Нет спору, что в рlаttdeutsch и в венецианском наречии есть выражения сильнее и даже изящнее тех, которые приняла немецкая и итальянская литература, но из этого еще вовсе не следует, чтоб в Венеции образовалась бы литература своя, в Неаполе своя, в Гамбурге своя, в Мюнхене опять-таки своя. Нет спору, что в plattdeutsch и в венецианском наречии есть выражения сильнее и даже изящнее тех, которые приняла немецкая и итальянская литература, но из этого еще вовсе не следует, чтоб в Венеции образовалась бы литература своя, в Гамбурге своя, в Мюнхене опять-таки своя. Разумеется, на это можно возразить, что южнорусский народ не какая-нибудь Сицилия, не какой-нибудь берег немецкого моря, а что это народ в пятнадцать миллионов, и что язык (если его только можно назвать языком) этих пятнадцати миллионов имеет полное право на то, чтоб к нему относились с уважением, и то чтоб он сделался литературным языком пятнадцатимиллионного племени.