Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Вынут лист исписанной бумаги; писана она была по-французски карандашем, было много перечеркнуто крест-накрест, много было наставлено разных подстрочных примечаний, перенесенных из одной половины листа на другую, и бумага пошла ходить по рукам.

– Что ж, пане, может быть, то и был план Вены, мы люди не грамотные. Смотрите, добрые люди, ведь это наши улицы.

– Вас, пане, повесят!

– Повесят вас, пане! подтвердил другой гуцул.

– Ой, ой, пане, повесят вас! вы-сте инженер! хочете списати наши горы, кажете, что с Турции приехали. Кто, пане, с Турции приедет списувати наши горы?

Одно оставалось, во избежание беды.

– Добрые, люди, смотрите все мои вещи, как хотите, но если я и в самом деле такой злодей, то не вам меня судить и не вам меня вешать, а пускай сам цесарь вешает, поэтому, сдайте меня на руки в бецирк.

- Нет, пане, прежде мы вас осмотрим.

– Да чего меня осматривать? Бумаг моих вы прочесть не можете, книг моих вы не понимаете, машина моя для вас вещь диковинная; в бецирке же есть люди ученые, которые все это понимают; как они поймут, так они меня и повесят. Только вы-то сами все говорите, что вы люди безграмотные, стало быть, вы мне не судьи.

– Что правда, добрые люди, то правда, говорит пан войт: Мы тут ничего не понимаем, а пошлем его с жандармами в бецирк. Жандармы народ хороший, который его не пустит и туда доставит.

И говорит это пан войт с таким лицом, как будто он, в самом деле, в Карпатах слона поймал, подарил его цесарю Францу-Иосифу и за это ожидает себе ордена золотого руна и имения во сто тысяч годового дохода.

– Не ваше дело, добрые люди – говорю я – обыскивать меня ; а войт заставил меня уже повытаскивать все, что у меня было в карманах, отобрал у меня каждый писанный клок бумаги, пересмотрел каждый, ничего не понял, но любопытство свое удовлетворил.

Дошло дело до чемодана. В чемодане были тоже книги, обыкновенное платье, белье и тому подобная общечемоданная начинка. Переборка этого чемодана доставила тоже колоссальное удовольствие присутствовавшим. Они удивлялись, что у меня много носовых платков, подробно рассматривали мое белье, покрой его, и все толковали, что я вожу с собой целое хозяйство. Но жандармы относились в делу несколько серьезнее. Их больше всего интересовали мои носки. Они развертывали их, чтоб посмотреть, нет ли в них чего-нибудь запрятанного, секретного. Все это было хотя и смешно, но, все-таки, скучно, потому что операция осмотра продолжалась, по крайней мере, часа три.

– Вас надобно в бецирк, решили они.

– Да я и сам прошусь в бецирк, отвечаю я.

– Пойдемте.

– Пойдемте.

День был солнечный; ручьи журчали. Мы скакали, изворачиваясь в ущельях все ниже да ниже, среди камней, кустов, полос тающего снега в тени, а поле внизу было подернуто каким-то серо-зеленым туманом, в котором, еле-еле, виднелись домики Печенежина.

С жандармами я не замедлил разговориться, потому что несмотря ни на что, я, все-таки, не мог не видеть в них своих спасителей. Вздумай пан войт сделать мне обыск без них, гуцульство распорядилось бы со мной иначе.

Жандармы в Австрии, как и в Пруссии, выбираются из отставных солдат, отличившихся на службе примерным поведением, а в отставке пользующихся добрым мнением своих соседей. Фрич и его товарищ были именно посланы в горы, чтоб осведомиться о каком-то отставном гуцуле, желавшем поступить в жандармы. Они ходили по корчмам, по знакомым и собирали сведения о нравственности просителя. В каждой волости есть так называемый комендант жандармов, какой-то не то поручик, не то прапорщик, а под его командой бывает человек до пяти рядовых. Он с ними знает весь край, знает почти каждого жителя в лицо и блюдет за общей тишиной и спокойствием своего округа. Жандармы при нем редко бывают: они вечно разгуливают по округу, составляя местную вооруженную полицию.

Мы все ехали. Солнце стояло на штыках, встречное хлопство низко скидало перед нами шапки, принимая меня не за арестанта, не за человека unter aufsicht, то есть, состоящего под надзором полиции, а за какого-нибудь начальника, едущего совершать разные дела при помощи вооруженной силы. Им все казалось, что арестован не я, а что я еду сам кого-нибудь арестовать или совершать какую-нибудь экзекуцию.

Печенежинский комендант жандармов, к которому меня привезли, оказался, прежде всего, весьма обыкновенным полицейским поручиком. Он расхаживал по комнате, в военной шинели, с трубкой в зубах и говорил по-немецки лучше, чем по-польски или по-русски, хотя судьба каким-то манером занесла его не то в польскую, не то в русскую сторону. Выслушав рапорт моих солдатиков, он, не выпуская трубки из зубов, сказал, что я должен отправиться в стан, где разберут мое дело, а что он возьмет из стана квитанцию в том, что я доставлен туда целым и невредимым. Я покатил со своими жандармами в стан и очутился там перед помощником станового пристава, г. Етмаром. Г. Етмар, человек довольно высокого роста, седой, строгой наружности, был чрезвычайно неприятно поражен моим появлением в сопровождении двух жандармов.

– Ach, lieber Gott, ich wollte eben essen geh’n (Ах, Боже мой, а я только что собирался идти обедать), сказал он, увидев меня, – и потому немедленно возымел ко мне нечто в роде личной вражды.

Г. Етмар имел право на меня рассердиться: он был немец, состоящий на коронной службе в Галичине в то время, когда туда только что явился наместником края Голуховский, который и стал все вертеть на польский манер. Етмар в старые годы кончил курс в одном из австрийских университетов, женился, овдовел и на старости лет имел всего состояния шесть взрослых дочерей и шестьсот гульденов жалованья, так что мое появление к нему с жандармами не только задерживало его обед, но и заставляло его видеть во мы прежде всего зловредного и злокачественного человека, – и ему естественно захотелось отличиться перед правительством, которое, в то время, чуть-чуть не заставляло каждого своего чиновника носить чамарик и конфедератку. Вопрос для него был не шуточный, и г. Етмар имел интерес представить меня в самом неблагоприятном виде, потому что шестьсот гульденов в год и шесть дочерей на плечах могут сделать зверя из кротчайшего человека.

Поохавши, что я лишил его возможности немедленно идти обедать, Етмар принялся за пересмотр моих вещей. Опять повытянули те же самые книги, носки, рубашки, рукописи; точно так же выворачивались мои карманы, и отыскивался в них револьвер, которого никаким образом отыскать нельзя было, по той простой причине, что при мне его не было; точно так же пересматривались мои рукописи и книги, и бедняк стал диктовать своему секретарю, Альбединскому, протокол, в котором он изобразил, что у меня найдено пропасть книг и бумаг, написанных “московицкими” буквами (moskowiische Buchstaben), на всех славянских языках, и что вообще моя библиотека содержание имеет преимущественно панславистское; что со мною фотографический станок, при котором в банках находятся некоторые ядовитые составы, а особенно азотно-кислая окись серебра (lapis infernalis); оружия, кроме складного ножа, не найдено; платье и белье не превышают обыкновенного количества, встречающегося у путешественников. Словом сказать, опись моих вещей была составлена весьма нелестным для меня манером, и все было направлено к тому, что книги мои, хотя печатанные во Львове, по буквам своим напоминают Москву, схизму и всякого рода пропаганду. Одной подобной описи было достаточно, чтоб погубить меня в глазах львовских польских властей. Рукописей было у меня пропасть: это были разные газетные, неоконченные статьи, заметки и, между прочим, довольно порядочная коллекция разных сатир на польское управление, писанных по-русски. По-русски Етмар читать не умеет. Но между моими бумагами, которые он пересматривал, вдруг каким-то грешным манером попалась ему в руки пародия на: