Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

– Was ist das? спросил он, в недоумении останавливаясь на этих строках и, как настоящий немец, не зная ничего, что пишется, говорится и думается о его начальстве.

– Это сатира на наместника, объявил ему его секретарь, Альбединский.

– Как? на наместника?

– А вот прочтите дальше.

И Етмар, с трудом разбирая по-польски, докопался до слов.

– Откуда это у вас? спросил меня Етмар.

– Достал где-то, отвечал я.

– Это здесь писано, раздалось за мною по-польски: – у священника.

– Я, прежде всего, чиновник, на службе его императорского величества Франца-Иосифа, сказал Етмар с достоинством, кланяясь мне: – и какого бы мы с вами ни были мнения о его сиятельстве, графе наместнике, но подобное стихотворение я должен довести до сведения начальства.

Сделайте одолжение, сказал я: – австрийская цензура допускает и не такие вещи.

Стихотворение отложено было в сторону, а мне возвращены были все остальные бумаги, писанные русскими буквами, которые Альбединский прочесть поленился, а Етмар не сумел.

– Теперь позвольте спросить, кто вы твой?

– Мой паспорт у вас в руках – я турецкий подданный, Василий Иванов.

– Но к какой национальности принадлежите вы?

– По происхождению, я русский.

– Как же вы из Турции?

– Да в Турции нас русских живет пятьдесят тысяч.

– Где вы воспитывались?

– Я получил домашнее воспитание.

– Кто был ваш отец?

– Был турецкий подданный, комиссионер тульских торговцев самоварами и медными рукомойниками, начал я врать.

– Где же он жил?

– Он родился в Турции; мы были с ним турецкие подданные, и принадлежал он к старой вере.

– Was heisst das “старая вера”? Ist das griechisch nicht unirt?

– Нет; это-то, что называют схизматики, а я принадлежу и нетовскому толку спасова согласия.

– А что это такое? Какая эта вера?

– Я липован.

– Я не знаю, что такое липован?

– Мы не принадлежим ни к римской церкви, ни и греческой церкви, а составляем особую секту, которую в России терпят только наполовину; еще предки мои переселились в Турцию, где устроились, обжились, и мой отец, будучи уже по происхождению турецким подданным, строго держался правил нашего исповедания и торговал самоварами, рукомойниками и другим тульским медным товаром, почему и разъезжал постоянно по ярмаркам.

– Но разве возможно разъезжать по ярмаркам с самоварами и рукомойниками?

– Нет, это было бы довольно трудно, он не разъезжал с самоварами, а бывал на ярмарках, как комиссионер, брал меня с собой и приучал к своему делу.

– И вы знаете эту торговлю?

– Нет, признаться сказать, не знаю: у меня именно никогда не хватало торговых способностей.

– Где же вы учились?

– Отец постоянно брал для меня учителей.

– Как их звали?

– Если хотите, я вам перечислю имен с пятнадцать. Это были разные семинаристы, студенты на вакациях; постоянного учителя у меня не было ни одного.

– Ну, так как же вы попали в Турцию?

– Весьма естественно: когда настала крымская война, то подданные союзных против России держав должны были или принимать русское подданство, или выезжать из России. Для меня принять русское подданство равнялось почти сдаче в солдаты; поэтому, я предпочел уехать за границу, где и пробыл все время войны, не желая ни терять своего подданства, ни поступать в солдаты.

– Куда вы поехали?

– Прежде всего из Петербурга и поехал в Гельсингфорс, из Гельсингфорса в Копенгаген.

– Почему именно в Копенгаген?

– А потому, что когда отец мой умер в Выборге, и я остался восемнадцатилетним мальчиком с довольно большим состоянием, то финляндский граф Бьёркстен, такой же молодой, как я, предложил мне, от нечего делать, прогуляться с ним в Копенгаген, куда мы с ним и поехали; пробыли в Копенгагене с неделю и отправились, опять-таки, от нечего делать, как молодые люди, людей посмотреть, себя показать, в Гамбург. – Это был мой первый выезд в Европу.

– Долго вы оставались в Гамбурге? спрашивает Етмар.

– Всего дня три; оттуда а перебрался в Англию, продолжал я врать без запинки.

– Почему именно в Англию? допрашивал он.

– Потому в Англию, что у графа Бьёркстена нашелся в Гамбурге его приятель, молодой англичанин, турист, Мичель, который предложил нам прокатиться в Ирландию, что мы и исполнили, потому что нам обоим хотелось убить время, прогуляться и посмотреть на образованную Европу.

– Долго вы прожили в Ирландии? спрашивает Етмар.

– Недолго, отвечаю я, недели две. Оттуда я переехал в Лондон.

– Что вы в Лондоне делали?

– Занялся археологией, посещал британский музей и переехал в Париж, где ходил преимущественно в Лувр и тоже занимался археологией, к которой я тогда искренно пристрастился.

– Из Парижа куда?

– Из Парижа в Москву, где я и женился.

Теперь я не хорошо помню историю, сочиненную мной специально для г. Етмара экспромтом. Опаснее всего было для мена сказаться эмигрантом и попасть в Россию. Моя единственная забота состояла в том, чтоб выиграть время, запутать свое дело до невозможности и, затем, высмотреть для себя лазейку, из которой бы махнуть куда-нибудь в Молдавию; а от Печенежина до Молдавии расстояния всего четверо суток. Я, подобно английскому купцу, мог в то время сказать себе, что time is money, время может меня спасти, – а там наводите справки и докапывайтесь, самоварами ли мой отец торговал, или был старшим помощником пакгаузного чиновника санктпетербургской таможни. Кельсиев исчез; турецкий подданный, раскольник Иванов, ни в чем не провинившийся, содержится; стало быть, след сбит, и я на время спасен.

Кряхтя и охая, что я отнял у него время на обед и нарушил все его аккуратные немецкие порядки своим неожиданным появлением, Етмар битых четыре часа диктовал мой протокол и выписывал мою биографию, разумеется, опять-таки, представляя все мои похождения в самом невыгодном для меня свете, чтоб выслужиться перед своим ближайшим начальством, которому он, как добрый ополячившийся немец, из кожи вон лез изобразить меня в самых дурных красках. История моя дошла до появления моего в Карпатах, куда, по моим словам, меня занесла страсть к археологии, что было единственным правдивым показанием в моем рассказе.

– Но вы столько разъезжаете – ведь это чрезвычайно дорого стоит, сказал мне, наконец, Етмар.

– Да, отвечал я, – недешево.

– Платит вам кто-нибудь за ваши разъезды?