Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

– Вас высылают, сказал он мне, пожимая плечами.

– Я буду протестовать против этого ничем незаслуженного изгнания; но отсюда протеста послать не стану, потому что вовсе не намерен сидеть здесь и задыхаться у Яна.

Протест этот сделать из Молдавии я, действительно, хотел, потому что был прав, как нельзя более, но впоследствии обсудил, что, во-первых, игра свеч не стоит, и во-вторых, неделикатно было бы с моей стороны, вводить турецкое правительство в какие-нибудь хлопоты.

– Как хотите, сказал несчастный Етмар: – я не могу и права не имею давать вам советы; я человек подчиненный и волю своего начальства прежде всего должен исполнять.

Он присел к столу и на обороте моего паспорта написал, что я “unter aufsicht”, высылаюсь за пределы империи, потому что я человек разъезжающий “ohne zweck und ohne visa” (без цели и без визы).

Я еще не объяснил, как случилось, что мой паспорт был действительно без всякой визы. Турецкий паспорт с которым я приехал в Австрию, был выдан мне в Тульче, в апреле 1865 года. Я прожил в Галаце до марта 1866 года и очутился в Вене в начале апреля этого же года, провел в Вене целое лето с паспортом просроченным, потому что турецкие паспорты даются, по какому-то обычаю, обыкновенно на год. Отправляясь в Галичину в августе, я пошел в турецкое посольство и дал швейцару переменить паспорт. Турецкое посольство выдало мне паспорт опять-таки на год; но сделать на нем визу австрийского консульства я, разумеется, в Австрии не мог, потому что именно в Австрии не водится австрийских консульств. Я сходил в полицию с просьбою, чтоб мне прописали паспорт или приложили к нему какое-нибудь клеймо. Надо мною посмеялись и сказали, что так как мой паспорт выдан мне в Вене, то и чему же виза? В Кракове я был снова в полиции, снова просил прописки, и снова мне было отказано. Во Львове я опять-таки обратился к полиции, и там заверили меня, что никаких прописок не нужно. Хотя и в Кракове и во Львове, по австрийскому порядку, с меня сняли протокол, как со всякого неизвестного человека, появляющегося в таких заповедных местах, где есть партии и где заподозревают иностранное влияние: стало быть, если б я был турецкий подданный по происхождению, то мог бы даже настоять у Порты, чтоб дело это, возникшее по мнительности и недоброжелательству галицких властей, было разобрано, а мне потери и убытки уплачены до последнего крейцера.

Затем, Етмар списал с мены приметы, причем с немецкой аккуратностью ощупал мне голову: в парике я или в собственной шапке, и сдал меня на попечение Яна.

Мы покатили с Яном, весело калякая, в Коломыю.

Повозка, так же похожая на чухонскую легонькую тележку, как шапки, покрой свит, архитектура церквей и постройка хат у карпатских русских напоминают Финляндию, остановилась у окружного правления (Kreisamt). Я вошел в большую, просторную канцелярию, и Ян вручил начальству пакет с моим паспортом и с львовским предписанием о моем изгнании. Поляки-чиновники смотрели на меня крайне косо. Я молча сидел и смотрел на них также косо. Вошел начальник уезда – “Kreis’а”, – невысокого роста, сорокалетний, плотный мужчина, с немецко-еврейской фамилией, что-то в роде Абрамсона. Мы раскланялись. Он смотрел на меня весьма гневно.

– Сейчас, сейчас вас отправят, заговорил он: людей, подобных вам, мы терпеть у себя не можем, и поверьте, что мы вовсе не такие простаки, чтоб нас можно было провести турецкими паспортами и этнографическими экскурсиями.

– Позвольте, сказал я: – во-первых, я никого не проводил и проводить мне незачем. Я попал в Карпаты именно для того, чтоб исследовать быт народа.

– Ну, да, я и говорю, что нам таких исследователей не нужно. Мы понимаем очень хорошо, откуда берутся подобные вам исследователи, и в них мы не нуждаемся.

– В каких же исследователях вы нуждаетесь?

– В тех, которые никем не подсылаются.

– Меня никто сюда не подсылал, и я не виноват, если львовские власти сделали ошибку на мой счет и совершенно несправедливо меня выгоняют.

– Нет, господа, будьте похитрее, отвечал он, поднимая голос: мы не дети – мы очень хорошо понимаем, с кем имеем дело.

Я пристально на него посмотрел и, растягивая слова, произнес:

– Послушайте, г. Абрамсон! С вами спорить я не стану, потому что из спора моего с вами толка никакого не выйдет. Вы сами человек подчиненный: ни помочь мне вы не можете, ни ухудшить моей участи вы не в силах. Вашим мнением, извините меня, я не дорожу, и возражать вам на ваши подозрения не стану. Потрудитесь поспешить изготовлением моих бумаг, дать мне провожатого и прекратимте наш разговор.

Абрамсон презрительно улыбнулся, пожал плечами и вышел в другую комнату. Ко мне подскочил какой-то из писцов, высокий, сухопарый, сутуловатый, с белокурыми волосами, росшими какими-то клочьями, и с длинными жесткими усами.

– Что вы думаете, зашипел он, уставившись на меня, что мы не понимаем, кто вы такой? Вы думаете, что нас провести можно? И еще так дерзко говорите с начальником уезда! Был бы я начальником уезда, я бы обошелся с вами далеко не так. Вы думаете, мы не понимаем, что вы за человек? Нет, понимаем, и понимаем очень хорошо. Вас надо бы в тюрьму, к допросу, к подробнейшему допросу, а вы так дерзко отвечаете и не цените снисходительности графа-наместника, что он просто изгоняет вас из края.

– Пани коханый (разговор происходил по-польски), отвечал я: – мне с паном нет ни малейшего удовольствия, ни малейшей охоты толковать. Пусть пан будет ласковый, сядет на свое место и займется своим делом, вместо того, чтоб рассуждать о том, как со мною во Львове поступили и почему так поступили. Пан не такой великий администратор и государственный человек, чтоб быть судьею в деле, которому он сам придает необыкновенную политическую важность.

Лохматый юноша что-то такое проворчал в роде того, что “psia krew! szelma moskal!” и тому подобные любезности, которых я не счел нужным расслушать.

Через несколько минут бумаги были готовы, мы распростились с Яном; дали мне нового сторожа – “amtsdiener” Шмидта, тоже отставного солдата, ополяченного немца. Мы отправились на железную дорогу, и так как уже был вечер, то сели в вокзале дожидаться прихода поезда. Смешно мне было видеть, как сам г. Абрамсон, лохматый писец и его товарищ расхаживали по станции, прячась от меня и выглядывая из-за углов и из-за колонн, точно карауля, как бы я не вздумал дать тягу или разговором своим с кем-нибудь из присутствующих не указал, кто у меня в Коломые знакомые. Слух о такой птице, пойманной в Карпатах, как я, в маленьком городе Коломые разнесся с быстротою молнии. Публики смотреть собралось довольно, и все это ходило и смотрело враждебно и сочувственно: враждебно смотрели поляки, сочувственно смотрели русские. Поезд пришел; мы сели в вагон и часов в десять вечера очутились в Чернёвцах. После долгих поисков и стараний, Шмидт отыскал нам ночлег в грязной и душной еврейской корчме, где несколько огромных зал были заняты сынами Израиля, спавшими вповалку на полу, на столах, на стульях, под столами, в той духоте и тесноте, до которой даже наше великорусское простонародье не доходит. Шагая через них и лавируя между ними, мы добрались до крохотной комнаты, расположились там, напились чаю и заснули сном праведников.