Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

Наутро отправились мы в полицию, куда Шмидт должен был меня сдать. Мне чрезвычайно понравились крутые улицы Чернёвцов, рясы православных священников – франтоватых, с подстриженными бородами; смесь церквей православных, униатских, латинских и великолепный вид на Прут и на последние отроги Карпатов. Мало русских городов красивее Чернёвцов, столицы русской провинции Буковины, населенной теми же руснаками.

Полицейское управление, большое здание, стоит в центре города, на главной площади. Меня ввели к какому-то, по всей вероятности, делопроизводителю. Он распечатал пакет...

– Что вы там, в Галичине, напроказили, спросил он меня по-молдавски, грозно и сердито: – что вас оттуда выпроваживают? Зачем вы там разъезжаете без правильного паспорта? Так и надо с вашим братом поступать.

– Постойте, отвечал я ему, тоже по-молдавски: если администрация меня изгоняет, то положитесь на мое честное слово, что это случилось просто по недоразумению и по подозрению.

Он посмотрел на меня и подвинул мне стул.

– Садитесь, сказал он мягко и чрезвычайно добрым голосом: – подождите немножко, покуда я отпущу вот этот народ.

Действительно, перед ним стояла кучка евреев, руснаков, молдаван, и между ними наша русская бородка, откуда-нибудь из Белой Криницы или из Климовцев. Каждый из них имел свою претензию, каждый пришел с жалобой, и чиновник судил и разбирал их дела чрезвычайно внимательно и мягко; все они благодарили его за решение, кланялись и уходили, очевидно довольные приговором. С каждым из них он объяснялся на его собственном языке. Бородка, пуще всего обратившая мое внимание, пришла за советом.

– Привез я, ваше превосходительство – говорил он, льстя чиновнику для пущей важности: – воз орехов. Пришол жид, дал мне задаток и сказал, что сейчас придет за орехами, да вот, батюшка, ваше превосходительство, рассуди сам, третий день не приходит, а я стою с возом и совсем прохарчился, а тут покупатели есть; третий день не приходит, денег не несет, а я другим не продаю.

Чиновник подумал секунду и ласково сказал по-русски с сильно малороссийским акцентом:

– Ничего, старик, иди и продай, а если что выйдет скажи, что я велел.

– Спасибо тебе, батюшка, ваше превосходительство, отвечал старик, кланяясь в пояс: – век за тебя буду Бога молить, и вышел.

В скором времени мы остались одни,

– За что это вас высылают?

Я ему рассказал в коротких словах, в чем дело. Он пожал плечами и, перечитав отношения из Коломыи о моем изгнании, вскочил со стула и обратился к Шмидту, стоявшему тут же в почтительной позе:

– Aber was ist denn das? Sind wir hottentotten? Что мы готентоты, что ли, что его высылают, да заставляют еще ехать самому и возить конвой на свой собственный счет? Я спрашиваю: готентоты мы, что ли?

Шмидт, человек ровно ни в чем невиноватый, молча поклонился, улыбнулся, и пожал плечами и, вероятно, согласился, что мы, действительно, готентоты.

– Этого нельзя позволить! В Галичине они действуют по-варварски; мы здесь, слава Богу, в Буковине. Поверьте мне, что вы ни копейки не заплатите за ваш дальнейший проезд: я немедленно распоряжусь дать вам обывательских, и ни за что не соглашусь, чтоб вы сами платили за этот проезд. Что это такое? Какие варвары! Какие невежды! Этак в Галичине всегда делается. Я ни за что этого не позволю.

Он кликнул сторожа и велел ему безотлагательно доставить мне телегу из обывательских.

– А теперь, lieber herr, потрудитесь пройти в караульню; другого помещения у меня для вас нет, и подождите там, покуда приведут лошадей.

Караульня помещалась в том же доме внизу. Это была огромная комната, довольно чистая, довольно светлая; кругом нары, посредине огромный стол, в комнате сидело человек с десять или с пятнадцать солдат. Они обошлись со мной чрезвычайно приветливо, не распрашивая, кто я, зачем я, откуда, за что меня высылают и куда высылают, и вообще вели себя с любезностью и сдержанною приветливостью. Когда я вошел, обед у них только что кончился. Восьмилетний, тщедушный в одной рубашенке, мальчик, носивший в себе, очевидно, все задатки чахотки, взлезал на стол, сбирал глиняные плошки, подбегал к коневке и престарательно полоскал их и ставил в порядок. У этого замарашки, кроме рубашенки из грубого холста, на всем худеньком тельце ровно ничего не было. Коневку он с большим усильем перетаскивал с места на место, наклонял, лил из нее воду в таз, в тазу полоскал плошки, за которыми опять взлезал на стол, – и солдаты относились к нему с лаской. Один из солдат подошел к мальчику, потрепал его по взъерошенным как смоль черным волосам – а мальчик, должен я сказать, был красавец собою – и спросил его по-русски, т. е. на буковинском говоре южнорусского наречия:

– Ну, Ивасю, покажи-ка, как тебя дедушка учил.

Мальчик бросил плошки и ложки, растопырил рученки, сжал кулачки и затопал ножкой по полу караульни.

– Ешь, бестия, ешь! говорил он строго: – чего, бестия, не ешь? Я тебя, бестия, кормлю, а ты не ешь!

– Ну, а ты как ему говорил? с хохотом спрашивал солдат.

Вся караульня хохотала.

– А я говорил: дедусю, я не хочу есть; я дедусю, сыт; я, дедусю, ей-богу, не могу есть.

– А он что тебе говорил? опять спрашивал молодой солдат.

– А он говорить: ешь, бестия, ешь! а то после жаловаться станешь, что тебя не кормлю! А я плакал и говорил: дедусю, я есть не хочу, я сыт.

– А он что тебе говорил?

– А он говорит: я тебя убью, если есть не станешь.

Сцена эта меня заинтересовала.

– Что это такое? спросил я солдат.

– Да вот что: этот бедный мальчик пятый раз уж попадается под арест, потому что сбегает от своего деда. Ни отца, ни матери у него нет, круглый сирота; только у него на свете старик, дед, который, волей-неволей, заставляет мальчика есть, и от этого бедный мальчик от него сбегает.

– Кто же он такой?

– Да дед его просто мужик, и теперь, когда здесь, как и во всей Галичине, такой страшный голод, когда вымерли целые семьи с голоду, старик боится, чтоб и внук его не умер, потому что нынешним годом умерли его отец, мать, брат, сестра, и изо всей семьи вот этот самый Ивася остался один. Дед, в предохранение его от голодной смерти, заставляет его есть, а мальчик убегает от него и бродяжничает, так что спасенье находит себе только у нас, в караульне.

– Что ж, Ивасю, спросил я его, гладя по головке: тебе где лучше: у твоего дедуси или здесь?

– Ай, пане! отвечал он мне: – здесь, в караульне, мне так хорошо, так хорошо! Я только боюсь, чтоб меня не отдали назад к дедусе.

Разливы Прута и Днестра до такой степени разорили край, что бедным мужикам [24] У русинов только хлопы, у руснаков только мужики; язык руснаков изо всех южнорусских наречий ближе к великорусскому. приходилось почти с голоду умирать. К этому присоединились невозможные подати, превышающая 33% с валового дохода, набор, экстренные поборы на войну с Пруссией: лучшие работники пали на полях Садовой и Королева-градца (Konigsgratz); начался тиф, голод; хлопы и мужики распухали, валились навзничь и умирали на полях, на больших дорогах, в своих горах.