Василий Кельсиев - Галичина и Молдавия, путевые письма

– Никто не платит; я езжу на свой счет.

– Но это чрезвычайно дорого стоит. На какие деньги вы ездите?

– Я же вам говорил, что мне отец мой оставил маленькое состояние.

– Но с вами нет никаких денежных документов.

– Само собою разумеется, нет. С какой же стати стал я возить с собою документы, когда первое несчастье в дороге может меня лишить их? Вагон соскочит и разобьется, украдут у меня из бумажника – мало ли что! Поэтому, я с собой никогда никаких бумаг не вожу.

– Как же вы делаете?

– А так: напишу записку в Петербург, чтоб мне выслали деньги, и мне будут высланы.

И тут я не лгал: я, действительно, писал записки, называемые корреспонденциями, в “Голос”, и на гонорары за эти корреспонденции жил и странствовал себе как лучше не надо.

– У вас так стало быть, капитал?

– Да, в Петербурге, в банке, лежит капитал, доставшийся мне по наследству.

– Кому же вы пишите ваши записки?

– Бывшему приказчику моего отца, который немедленно по получении от меня такой записки, высылает мне рублей по сту, а иногда и двести.

– Кто он такой?

– Тоже по самоварам и по рукомойникам занимался.

– Его имя и адрес?

– Schreiben sie: Herr Андрей Краевский, Литейная, № 38.

– И большой капитал у него хранится на ваше имя?

– Нельзя сказать, чтоб очень большой, но рублей тысяч сто моих у него лежит.

Я опять-таки в сущности не лгал, потому что, в самом деле, корреспондент может иметь от редакции газеты тысяч до четырех в год чистого дохода; стало быть, получает 4% со 100,000.

Етмар только руками всплеснул – этот несчастный Етмар, имеющий шестьсот гульденов в год и шесть дочерей на шее!

– Lieber Gott! Sie sind ja ein ganz reicher mann! (Господи, ведь вы, как есть, богач!)

Альбединский выпустил из рук перо, чиновники переглянулись, сторож Ян только лицо вытянул.

– Lieber Gott, lieber Gott! говорил Етмар: – зачем же вы прежде не говорили, что вы такой большой барин – dass sie ein so grosser herr sind? Если б вы пометили паспорт, пришли бы ко мне и сказали ясно: “lieber herr Jetmar, я хочу сделать экскурсию в Карпаты, пропишите мой паспорт в полиции, я бы вам все сделал, а теперь я остался без обеда, а вам, lieber herr Vassily Ivanoff, столько неприятностей и хлопот! Теперь я должен посылать ваш протокол во Львов, и мне так неприятно, что я вас стесняю. Lieber Gott, lieber Gott, hun-dert-tau-send rubel!! Horen sie, meine herrschaften, hunderttausend rubel! Dast ist ein herr! Hunderttausend rubel, und ich bekomme nur sechshundert gulden!

И почтенный помощник станового, пораженный невероятной цифрой моего мнимого богатства, вертелся в креслах и всплескивал руками над головой.

После тысячи извинений, оправданий и сожалений о том, что священник, отец Михаил Петрушевич, не надоумил меня пометить мой паспорт в полиции, Етмар запечатав мои протоколы, написанные в угоду графу Голуховскому, в огромный пакет, объявил, что завтра сам отвезет их в Коломыю, и отдал меня на сохранение – не под арест, а под надзор, nicht unter arest, aber doch immer unter aufsicht сторожу Яну, который был в одно время, и сторожем при канцелярии, и тюремщиком, и палачом, т. е., по предписанию начальства, сек хлопов, давая им от пяти до тридцати пяти ударов розгами – порядок, в просвещенной либеральной Австрии до сих пор свято и нерушимо хранимый.

Сидя unter Aufsicht, я имел случай изучить гуцулов лучше, чем где бы то ни было на вольных вершинах гор. Первое время жена Яна заботилась обо мне, чтоб я не сбежал, и подсылала арестантов за дверь присматривать за каждым моим шагом; но сомнения ее разрешились весьма скоро. Она убедилась, что скорее она может поручить мне присматривать за моими товарищами, чем им за мной. Я сидел, ел, пил, спал, читал, успокаивал своих сторожей, ждал, что придет из Львова, и намеревался, в случай надобности, так провалиться сквозь землю, что разве остались бы от меня какие-нибудь пожитки, фотографический прибор и тому подобные веши, но не осталось бы меня самого.

К чести печенежинских властей, я должен заявить, что обошлись они со мной до невероятности мило. Комендант жандармов приходил ко мне покалякать часок; какой-то чиновник пришел напиться со мною чаю, порасспросить меня, – о Париже, о Лондоне, о Цареграде. Мы с ним напились чаю, а затем я, решив, что покуда решать еще нечего, а что терпением все превозмогается, спокойно лег спать.

На другой день Ян пришел ко мне с известием, что г. Етмар поехал в Коломыю со своим колоссальным протоколом обо мне, а ему разрешил ходить со мной по улице. Я отправился прежде всего покупать себе мяса на бифстек, потому что то, чем меня кормили в душной комнате Яна, заваленной невероятным количеством перин и подушек, было несовсем удобосъедомо. Резники (мясники) в Печенежине оказались, как во всей Галичине, евреи, которые приняли за правило кошер оставлять для себя, а трефное давать нашему брату. Мясо было как-то настругано, а не нарезано. Это были какие-то клочья, крайне похожие на то, что у нас покупается для кошек.

– Как же это? спросил я, наконец: – неужели вы иначе мясо не режете, или вы не умеете резать?

Еврей взглянул на меня с изумлением.

– Да разве надобно уметь резать мясо?

Ян, мой смотритель и охранитель, поглядел на меня тоже с недоумением.

– Да разве мясо где-нибудь иначе режут? Да! – правда! – я помню, в Вене и в Пеште, в самом деле, мясники приготовляются к своему делу годами.

Ян был человек бывалый: он два раза был в солдатах и носил ту форменную физиономию отставных солдат, которая встречается и у нас – длинный сюртук, бритую бороду, коротко стриженые волосы и усы. В Италии, при Радецком, ему всадили пулю в ногу, пулю эту вырезали; он выздоровел и, если не ошибаюсь, впоследствии мадьяры, к которым он попался в плен, долго обсуждали, повесить его или не повесить за то, что он носил белый австрийский мундир. Затем он воротился на родину и сделался мирным гражданином, поступив в сторожа при присутственном месте и взяв на себя обязанность сечь провинившихся гуцулов. Я все допытывался у него, как это ему самому не больно сечь других; но он моего вопроса понять никак не мог, а только твердил, что гуцулы народ неотесанный, буянливый и бестолковый, и что без розог с ними ничего не поделаешь. Женился Ян на галицкой немке, которая наедине говорила с ним по-русски (или по-малороссийски), а при гостях забирала в польский язык. Немецкого языка Ян не постигал кроме нескольких фраз в роде: geben sie mir; wie viel kostet das; eins, zwei, drei; rechts, links. Но немка эта, во имя цивилизации или во имя тех самых местных приемов, которые так характеризуют галицкую жизнь и так объясняют, почему русский человек полячится, детей своих велела Яну окрестить – одного в Карла, другого во Франца, дочурку в Эмилию и т. д. Ян, по своему добродушию и непониманию никаких политических вопросов, хотя и был довольно строгий отец семейства, согласился на все, и сам будучи униатом, детей своих сделал не то немцами, не то поляками. Операция эта самая верная и производится там совершенно без всякого умысла, потому что народности не разбираются разными Янами и супругами их. Но в последнее время из-за имен вышла в Галичине между русской и польской интеллигенцией борьба не на живот, а на смерть. Поляк ни за что не назовет своего сына Александром, Иваном (Яном), Петром, а непременно приклеит ему имя Болеслава, Станислава, Казимира, Вячеслава, русский же, борящийся против полонизации, точно также не назовет сына Александром, Иваном, Петром, а непременно Владимиром, Борисом, Глебом. Дочери поляков крестятся неизбежно в Ванны, дочери русских неизбежно в Ольги. Система эта распространяется по всему хребту Карпатов, и под самой Веной, в домах словаков, чехов, вы непременно станете натыкаться на Борисов, Глебов и Ольг, не считая Владимиров, Наумов, Карпов и т. п. Тут есть основание совершенно верное. Если б кровному русскому при крещении дали имя Адольфа, то на каждом шагу его бы спрашивали: русский он или не русский, и в его кровном русском происхождении стали бы сильно сомневаться. Раз подобный вопрос ему поставлен, другой раз, третий, десятый – и он, наконец, потянул бы на сторону других Адольфов.