Святослав Сахарнов - Шляпа императора. Сатирическая история человечества в 100 новеллах

— Легкомысленная женщина! И это я, с ней, столько лет! — бормотал адмирал, глядя в окно, как уплывает вокзал.

Насчет легкомысленной женщины он поторопился.

После расстрела Романовых Колчаку предложили стать Верховным правителем России. Адмирал без колебаний согласился. Он не учел одного: гражданская война — это не война с Японией или Германией, а восставшая Сибирь — это пострашнее тропического океана или ледяной Арктики.

Революционные массы во дворце

Весь 19-й год по Великой Сибирской магистрали, как волны, двигались — то на запад, то на восток — эшелоны с войсками. Брели остатки белой армии, катили в теплушках чешские легионеры, затевали бои казаки и партизаны, наступала Красная армия. На дальних путях, то на одной, то на другой станции, в кольце караула стоял обшитый красным деревом вагон главковерха. Анна Васильевна среди ночи приносила крепкий до черноты чай.

— Ну, как? — тревожно спрашивала она.

Александр Васильевич молча вертел ложечкой в стакане. Он не говорил, что Антанта их бросила, что казачьи части разбегаются, что хитрые чехи ради того, чтобы покинуть Россию, готовы на все. Не говорил, сколько приказов «расстрелять», «расформировать», «выпороть публично» подписал. Все грабили всех, и каждый отнимал жизнь у каждого.

Под утро ему снился остров Беннета, снег и предсмертное письмо Толя.

В Иркутске чехи провернули выгодную сделочку. Иркутский ревком разрешил их эшелонам беспрепятственно проследовать на Владивосток, а они за это выдали ему Колчака.

— Скоро будем дома, у камелька! — радовались легионеры. — Адмирала увели?

— Увели.

— Вот и отлично.

Его посадили в тюрьму. В тот же день туда явилась Анна Васильевна:

— Заточите меня вместе с ним!

Бравый чешский солдат Швейк

Их посадили в одиночные камеры на одном этаже. Когда адмирала вели на допрос, она узнавала по шагам: «Это он!»

Его расстреляли в ночь на 7 февраля 1920 года на берегу промерзшей до дна речки Знаменка.

— Камеру освободите, больше вам здесь делать нечего, — сказали Анне Васильевне.

Всю дальнейшую жизнь она провела в нищете и в лагерях. В 50-х освободили. Сказали: «Держали вас, как выяснилось, ни за что». Но жить разрешили только в маленьких городах. Никаких Москва, Ленинград.

У Анны Васильевны была сестра, пианистка. Эта от революции благополучно сбежала в Америку.

Как-то Анна Васильевна Тиморева тайком приехала в Москву на концерт Вана Клайберна. К американскому пианисту подвели после концерта старушку в поношенном, черном, модном в 20-х годах, платье.

— Познакомьтесь, это сестра той русской учительницы, которая сделала из вас знаменитого артиста.

— Очень приятно, — сказал молодой, красивый, полный сил юноша и тут же забыл про старушку. Ему не пришло в голову, что слава преходяща. Неизвестно, сколько будут помнить его.

Женщину, которая однажды сказала: «Я взяла билет на Мукден!», а потом потребовала: «Посадите меня в одну камеру с ним!», будут помнить очень и очень долго.

Среди тех, кто помогает нам раскрывать тайны собственной истории, пальму первенства я бы отдал археологам.

Среди них есть такие чудаки, что всю жизнь копают один курган. Такой копает, копает, а когда дойдет до дна, вздохнет и скажет:

— Нет, в этом, как видно, ничего не было. Ограбили мазурики. Надо приниматься за следующий.

Британец Смит нашел в лондонском музее несколько глиняных табличек. Аккуратными клинышками на них древние ассирийцы записали что-то похожее на легенду о Всемирном потопе и о старике Ное.

— А где остальные таблички? — спросили его в газете, куда он отнес находку.

— Лежат под землей, в тысячах миль отсюда, в Месопотамии, — ответил Смит. — Хотелось бы поехать, покопать.

— Дайте этому ненормальному деньги, пусть едет! — сказал редактор газеты. — Искать их там, все равно что искать водяную блоху в озере или иголку в стоге сена.

Смит поехал, срыл целую гору и нашел недостающие таблички.

Недавно мир снова ахнул.

Среди индейцев Юкатана давно бытовал слух: в свое время, когда к женщинам в Америке относились попроще, девушек, чтобы задобрить бога дождя, живьем сбрасывали в колодец близ селения Чичен-Ица. В эту жестокую легенду поверил американский консул Томпсон. Он привез в Чичен-Ицу водолазный костюм и землечерпалку. У местной интеллигенции от смеха случились колики.

— Ведь надо же, — говорили интеллигенты, — легенда, а он верит!

Настенная роспись в храме воинов

Томпсон стал таскать из колодца грязь. Он таскал ее год. Однажды в черной жиже глаз исследователя разглядел два желтых комочка. Это была ароматная смола «пом», без которой в древности не обходилось ни одно жертвоприношение.

Потом пошли золотые и деревянные вещички и, наконец, женские черепа. На консула глядели глазницы, лишенные девичьих глаз.

— Ведь надо же! — заахали интеллигенты. — Кто бы мог подумать.

Во время очередного политического переворота в Мексике усадьбу Томпсона сожгли, а землечерпалку утопили.

— Я успел, — только и сказал он.

У художника есть единственная возможность увековечить свое имя, для этого ему надо написать одну хорошую книгу, или картину, или романс:

«Отворил я окно…»

У критиков и вообще у тех, кто поправляет художников, возможностей больше. Скажем, те, кому не нравились стихи Лорки, просто вывели поэта за город и там пристрелили. Труп закопали.

С прозаиком и драматургом Булгаковым получилось сложнее. Когда МХАТ поставил его пьесу «Дни Турбиных», в прессе поднялся вой. «Театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста», «Автор одержим собачьей старостью», «Пьеса политически вредна, а драматургически слаба». Последняя фраза принадлежала критику Осафу Литовскому.

На пьесу навалились всем миром, и ее пришлось снять.

Между прочим, Булгакову нужно было кушать. Пьесу «Дни Турбиных» вождь и учитель смотрел пятнадцать раз. Возникла естественная мысль написать ему письмо.

На квартире у Булгаковых раздался телефонный звонок:

— Говорите, хотите работать?.. Где хотите? В театре… Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…

Через полчаса испуганно позвонили из театра, пригласили срочно приехать. Впрочем, работенка оказалась чепуховая, кончилось тем, что пришлось переписывать чужие либретто.