Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

У нас еще не было привычки к арестам. Так что это появление мы встретили не без юмора. Поинтересовались: кто это — все? Кот — тоже? Нет, говорят, только делегаты. Все прочие остаются на месте.

На допросах мы чувствовали себя как во время заседаний. Даже глубокомысленное выражение не покинуло наших лиц. Многие пускались в рассуждения и просили кое-что уточнить.

Человек свободен до тех пор, пока спорит. Если же замолчит и замкнется в себе, тогда пиши пропало.

Нас хватило на первую неделю. Потом мы погрустнели. Уж очень это напоминало вокзальное ожидание. Такая же скученность. Да и перспектива не просматривается.

Тут с воли приходит весть: Трумпельдор погиб. Все сразу ощутили себя не просто товарищами по идее, а родственниками. Знаете, есть братья по матери или отцу. Мы были братья по только что погибшему другу.

Первая мысль: сколько раз я клялся в нашей дружбе — и сам его бросил. Вторая была воспоминанием. Однажды мы спорили всю ночь. Под утро заснули, а через час он меня будит. Поговорили еще. Пока не решили что-то важное, не сомкнули глаз.

Как говорилось, пафоса он не любил. Значит, и сейчас следовало избежать чрезмерной насупленности. Мои товарищи рвались произносить речи, но мне показалось, что это лишнее. «Хатиква», — предложил я, и тридцать голосов сотрясли стены Бутырки.

Сколько раз мы пели с Иосифом. Впрочем, и теперь нам казалось, что он вместе с нами.

Не время объяснять, как печальная бессарабская песня стала нашим гимном. Что касается истории о том, как фельдшер из Ростова превратился в Трумпельдора, то тут что-то прояснилось. Для того чтобы завершить это повествование, осталось всего ничего.

Уже упоминалось, что после своей гибели Иосиф ко мне зачастил. Хотя тень, как и идея, не имеет ни веса, ни цвета, наши встречи заканчивались бурно. Представьте: вошел, сел, нога на ногу. Говорит: разве можно писать о Тель-Хае, если тебя там не было? Да и Еврейский легион лучше пропусти. Ведь то, что говорят другие, совсем не то, что пережил сам.

Я нервничал, но держался. Пытался объяснить, что наука история искупает вину за пропущенное. К примеру, ты мог бы метать стрелы на Калке, но с этим событием не совпал. Восполняешь утрату тем, что корпишь над документами. Наконец, проникаешься. Почти не сомневаешься в том, что это случилось в твоей жизни.

Всякое сочинительство похоже на перетягивание каната. Ты приближаешься, а объект удаляется. В свое оправдание могу сказать, что никогда не лукавил. Сердце стучало, в глазах стояли слезы. Что получилось — не мне судить. Человек тоже рождается для чего-то прекрасного, а проживает то, что ему суждено.

Был Иосиф — и его обстоятельства. Сначала все было неплохо, а потом наоборот. Может, это национальное — не справа налево, а слева направо? Или это было сделано для того, чтобы мы еще долго скучали по нашей газете. А еще печалились при виде сапожных мастерских. Ведь тут просто чинили обувь — и ничего больше.

Правда, как уже сказано, Иосифа щадили пули. Их было не меньше, чем пчел в улье, но они облетали его стороной. Только в Тель-Хае он понял, что уязвим. Может, ангел-хранитель от него отвернулся? Или засмотрелся на своего любимчика — и зевнул?

Вряд ли я когда-нибудь получу ответ на этот вопрос. Впрочем, некоторые вопросы существуют не для ответов, а для того, чтобы с ними жить.

Как складывалась моя судьба после его смерти? Только я собрался обойтись без истории, как этой истории стало слишком много. Что только не происходило! Так трясет и подташнивает на корабле в шторм.

Год, кстати, двадцать второй. Надо сказать, в нашей жизни не самый страшный. Еще недавно выйдешь за папиросами — и не факт, что вернешься. Скорее всего,

попадешь в морг. Теперь: кури — не хочу! Да и гуляй сколько угодно! Правда, арестовывать стали чаще. Взяли всех — левых, правых, тех, кто в центре. Оглянешься, а вокруг все больше людей без прошлого.

Вот что теперь в цене. Прошлого — с гулькин нос, а будущего — с избытком. Трудней всего таким, как я. У меня столько было всякого, что хватит на десять дел. Хочешь — арестовывай как приятеля Трумпельдора, а хочешь — как эсера. Если пороешься, то обнаружишь что-то еще.

В этом месяце брали эсеров. Что ж, открещиваться не привык. Эта компания для меня не чужая. Так что соглашаюсь без споров. Было — значит, надо платить.

Вскоре я и мои товарищи по партии переместились в Сибирь. Живем, особенно не тужим. Говорим о наших ошибках. Что следовало сделать для того, чтобы здесь оказались не мы, а наши противники?

Думаю, эти разговоры позволялись для того, чтобы однажды всех упечь. Каждому досталось место в камере и отрезок неба в клеточку. Кстати, того, кто нас заложил, поместили в одиночку. Вдруг кто захочет выяснять отношения и распустит руки?..

Каждый день из камеры кого-то выдергивали. Судя по всему, это была очередь — раз потом никто не возвращался. Следующий я — или через одного. Вот, думаю, вскоре расскажу другу, что делал в его отсутствии.

Как видите, не привелось. А ведь и кроме этого случая возможностей хватало. Со мной это могло случиться раз семь. Четыре — в войну и революцию, еще три — в Палестине. Тем удивительней, что я жив. Наверное, кому-то понадобилось, чтобы оставался свидетель. Чтобы он смотрел на догорающее небо и вспоминал свою жизнь.

Вы знаете, я не люблю высовываться. Помню, в гимназии проштудирую учебник, но руку на уроке не тяну. Выжидаю. Наконец меня вызывают к доске. Тут я встаю из-за парты — голос тихий, руки по швам, улыбка смущенная — и получаю «отлично».

Вот и сейчас мне не хочется опережать события. Когда-нибудь спросят: а не оставил ли он мемуаров? Тут и выяснится, что к этому вопросу я подготовился. Вот они, мои записки. Лежат, есть не просят, места не занимают. Зато когда ими заинтересуются, они откроются в самом главном.

Во времена Иосифа свой дневник я держал в тайнике. Быстро что-то набросаю и сразу спрячу. Больно много любопытных. Отвлечешься, и твои откровения станут известны всем.

Правда, конспиратор из меня никакой. Недостает хладнокровия. Надо быть собранным, а я, когда пишу, улетаю. Однажды увлекся — и вдруг слышу его голос. Оказывается, все это время он стоял за спиной.

Можно догадаться, что мне досталось. Не жалко, говорит, сил на глупости? Не лучше ли подумать о том, что мы обедаем в кабаках? Может, с этого и начнем? А то писателем ты стал, а взрослым человеком — нет.

Еще он сказал: не боишься накаркать? Как бы не раздразнить будущее! Тех, кто много о себе думает, оно ставит на место.

«Представь муравейник, — продолжал Иосиф. — Все что-то тащат наверх — и мчатся вниз. Вообрази, выходит приказ: назначаем главного. Это же конец всему! Теперь все будут бегать, оглядываясь. Куда он, туда и они».