Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

Прежде еда была для того, чтобы набить рот. Ничего поэтического. Теперь она стала удачей и победой. Сравнение с первой публикацией или внезапной любовью не будет преувеличением.

Еще прибавьте погоду. Солнце сюда редко заглядывает, а снег с дождем часто. Впрочем, мы живем не тем, что происходит за окном, а тем, чем полон дом. Главное, у нас есть мальчик, а у нашего мальчика есть мы.

Не скрою, я побаивался Иосифа. Сейчас он войдет, достанет дудочку, начнет играть. Я сразу забуду жену и сына. Опять потянет участвовать в истории. Причем не в ближней, а где-нибудь на другой стороне земного шара.

Однажды в дверь позвонили, и я сразу решил: это он. Наверное, наш мальчик тоже так подумал и громко заплакал. Звонок был уверенный и не допускающий сомнений. Когда я шел открывать, то уже знал, что дальше произойдет.

На этот раз пронесло. На пороге стоял сосед. Значит, еще недолго удастся пожить без волнений. Через несколько дней — опять звонок. Тоже длинный и требовательный. Это уже мой друг. Жене: «Здравствуй!», сыну: «Привет!», и — сразу греметь и ругаться. Что, приятель, пережидаешь? Тогда не стоило ехать в Артур. Зачем осложнять себе жизнь?

Анна смотрит испуганно, но моего приятеля это не интересует. Он сейчас вроде как на коне. Едва ли не впереди войска. Его единственная рука требует: пойди туда — не знаю куда, возьми то — не знаю что. Впрочем, я не спорю. Вот только поругаюсь с женой и сразу присоединюсь.

Слава богу, он не требовал отправиться в Палестину, но в Петрограде я занимался только им. Весь день как друг, а ближе к ночи как историк. Устанешь, хочется спать, но все равно садишься за стол. Пытаешься сообразить: что сегодня случилось такого, что будет интересно всем?

Иосиф в Петрограде

Я люблю это фото 1918 года. Правда, никак не могу вспомнить, где именно это снято. Да и не всех на карточке помню по именам. Впрочем, это не так важно. Главное, в центре Иосиф в форме офицера Еврейского легиона. Поверх его фигуры написано: «№ 1».

Он подтянут, хорошо подстрижен, губы сдвинуты улыбкой. Ни дать ни взять — римский воин! Если бы даже не было надписи, никто бы не усомнился в его первенстве. Это, впрочем, не значит, что так будет всегда. Случается, сегодня ты первый, а завтра тридцать шестой.

Вот он хочет достойно помянуть Толстого, а каков результат? Или создает кружок по изучению Палестины — и приманивает охранку. Еще отправляется на Ближний Восток. Сколько было надежд, а на поверку вышли жара и москиты. Кстати, и сейчас не все удалось. Сперва атмосфера наполнилась электричеством и едва не искрила, а потом напряжение спало.

В Россию Иосиф ехал не наобум. Я уже упоминал, что в революции участвовал кое-кто из наших знакомых. Некоторые даже оказались в правительстве. У каждого в предбаннике сидела барышня и стрекотала, как пулемет. Продовольствия не было, но приказов хватало. Тонким слоем они покрывали территорию страны.

Трумпельдор решил убедиться: каково приятелям на новом месте? Не очень ли мягко? Или, напротив, чересчур жестко? Если они все делают верно, то почему не составить компанию? Все же он старый солдат. Кричать «ура» и вести за собой для него привычное дело.

Как-то он сидит у Виктора Чернова, недавно ставшего министром земледелия. Вдруг Чернов спрашивает: «Не мог бы ты нам помочь?» Сошлись на том, что Иосифу выделят роту. В прошлых сражениях под его началом было не больше людей, но кое-что получилось.

В шесть утра Трумпельдор со товарищи выступил против Корнилова. Заняло это часа два. К двенадцати освободился. Вернулся, умылся, переоделся в домашнее. До вечера оставалось много времени. Его переполняли разные мысли, и он решил их записать.

Видно, Иосиф считал, что одного участия мало. Только что ты размахивал шашкой, а теперь хорошенько подумай. Додумал? Молодец. Теперь преврати идеи в статью.

Все его соображения сводились к одному. Самому главному. По праву воина и первопроходца палестинских земель он объяснял, что надо сделать для того, чтобы революция победила.

Излагал мой друг не так вдохновенно, как воевал. Все же шашка ему привычней. Да и может ли быть по-другому? Ладонь у него большая, а перо крохотное! Когда он держал его в руке, оно так и норовило выскользнуть.

Кстати, на его столе всегда лежал пистолет. Видно, для общего ощущения. Чтобы ни на минуту не забывать о том, что происходит.

Если возможен разговор на повышенных тонах, то почему не быть монологу на повышенных тонах? Вот как на митингах. Рот распахнут, голос охрип, глаза горят. На таком градусе и в таком тоне Иосиф писал:

«Недавно на одном Петроградском митинге один старый социалист-революционер сказал:

— Когда над Россией слишком сгущались тучи и слишком тяжело становилось дышать, мы брали свои браунинги и бомбы и выходили в бой. Тверды были руки, бросавшие бомбы и стрелявшие из браунингов. Взрывы и выстрелы разрывали непроницаемые завесы, разряжали воздух, и дышать становилось легче. Теперь, как никогда, быть может, небо над Россией застлано мрачными тучами. Граждане задыхаются. Надо порвать завесу. Бомбы и браунинги лежат и ждут своих твердых рук».

Не был ли Иосиф этим эсером? Или человеком в толпе? Как бы то ни было, он знал, что говорил. Когда такие, как он, берутся за дело, озона хватает на всех.

Правда, считал я, без передышек невозможно. Пострелял, а теперь пройдись по городу. Убедись в том, что смотреть можно не только прямо, но и по сторонам.

Трумпельдор опять со мной не соглашался. Когда я его спрашивал: «Почему ты взвинчен?», он отвечал, что мы на войне. Книгу можно отложить, а на фронте это называется дезертирством. В эту минуту он внимательно посмотрел на меня. Впрочем, мне и без того все было понятно.

«Конечно, у тебя свои битвы, — продолжал он, — ты воюешь за чистоту пеленок. Не правильнее ли перепоручить ребенка жене? Хотя бы до тех пор, пока мы не победили».

Я обижался, но его понимал. Когда живешь в несовершенном мире, непременно захочешь ему противостоять. Правда, зачем перебарщивать? Нельзя постоянно жить в истории. Это все равно что подняться на гору и остаться там навсегда.

«Посмотри на свои красные от недосыпа глаза, — говорил я. — Может, поймешь, что иногда лучше уходить в тень? Порой необходимо не большее, а меньшее. Какая-нибудь сущая ерунда. Полежишь в гамаке — и все напасти отступают. На какое-то время кажется, что ничего больше не надо».

В такие минуты я думал: да он же игрок! Картежник день не поиграет, а уже хандрит. Зато если сядет за стол — в глазах появляются чертики. Может, ему неважно, за кого воевать? Пострелял здесь и там. Заодно воспользовался знакомством — поучаствовал в революции. Впрочем, победы не вкусил, а вернулся в Палестину.

Успокоюсь после своих внутренних монологов и понимаю: все же не все равно. Всякий раз он на стороне справедливости. Только ради этого мечется по свету. Повсюду спрашивает: достаточно ли вам подвигов? Если нет — можете обращаться.