Антон Шиндлинг - Кайзеры

Прежде всего Вильгельма изменило общение с Бисмарком. Вопреки возрасту, положению и сословным предрассудкам, в нем вновь пробудилась жажда действия и готовность рисковать. Эти качества всегда были присущи его солдатскому характеру, по в 50-е годы они существенно ограничились его представлениями о морали и сословной гордости. Теперь они вновь прорвались наружу. Люди из его ближайшего окружения, прежде всего критически настроенные дамы, рано распознали эту перемену и были в немалой степени ею раздосадованы: «Взгляды и даже личность короля быстро и кардинально меняются, и эго приводит меня в отчаяние», — еще в 1862 году писала Августа брату Карлу Александру (М. von Bunsen, 182). В более позднем письме королева написала: «Когда-нибудь он проснется и будет страдать, осознав весь ужас тех ошибок, которые совершил, и те способы, с помощью которых другие люди смогли воспользоваться его слабостями, если еще, конечно, сохранит способность к страданию» (там же, 187). В 1866 году принцесса Виктория в письме королеве формулировала коротко и ясно: «Мерзкий подстрекатель Бисмарк толкает короля к войне» (5 июня 1866, Conte Corti, 239).

С другой стороны, король боялся революции и готов был солидаризоваться с либеральными князьям во всем, кроме «низведения Пруссии до среднего уровня» и «шантажа снизу» (письмо Эрнсту Заксен-Кобургскому от 14 февраля 1864, Schultze, 1931, II, 217f). Поэтому в 1863 году, в шлезвиг-гольштейнском конфликте первым импульсом стало его решение выступить на стороне Авгутенбурга, поскольку, как он полагал, брожение в Германии было «патриотическим, но с примесью отдельных революционных элементов», и ему следовало «придать благотворное направление путем активных и решительных действий» (Bonier, 176). Как сообщает Альзен, король говорил о «революционной партии», которая пыталась «эксплуатировать национальный вопрос» в собственных интересах. Если бы «ей эго удалось, то исчезла бы уверенность в прочности любого трона. Мы должны вырвать национальный вопрос из этих когтей, организовать все сверху и покончить с этой силой, которая стремится изменить существующий порядок снизу» (письмо к Августе 25 июля 1864 года, там же, 179). Эти высказывания свидетельствуют о далеко зашедшей бисмаркизации мировоззрения короля, который теперь полагал, что если уж революция неизбежна, то лучше быть революционерами, чем стать жертвами революции (письмо Бисмарка к Мантейфелю от 11 августа 1866, Werke VI, 120).

Пройдя такую подготовку, король уже без особых колебаний приступил к конкретным делам, которые придали так называемой революции сверху зримые политические очертания — начиная с союза с Италией и запроса прусского парламента в бундестаге (9 апреля 1866 года) и кончая заимствованиями из программы Франкфуртского парламента, разоружившими либерализм снизу. Общественность не могла себе представить в точности, сколь малое отношение имел прусский монарх к этим идеям и их реализации, но его участие, хоть и неясно, но ощущалось в фоновом торможении и сдерживании — король в одних случаях выступал с неявными, в других с явными оговорками. Эта роль оказалась весьма эффективной как с точки зрения блокирования сдвигов влево, так и в смысле примирения с собственной совестью и соблюдения верности принципам старого и нового прусского консерватизма, сторонникам которого было не просто адаптироваться к новым условиям. Точно такую же роль сыграл «почти отказ» принять титул императора в 1870/71 годах. Этот вопрос, сформулированный в весьма тактичной форме, стал предметом всеобщего обсуждения. В результате процедура версальской инаугурации и оптически, и идеологически приобрела куда более феодально-княжеский и прусский, милитаристский привкус, чем этого хотелось бы деятелям буржуазно-либерального лагеря.

В соответствии с этим формировался и имидж полудобровольного главы новой империи. Продолжая в период так называемой «весны империи» линию поведения, взятую еще в Версале, он подавал себя в более гегемон истоком, традиционалистском, неимперском духе, чем это соответствовало бы реминисценциям о временах Франкфуртского парламента и представлениям об империи, цезаризме и прочей исторической романтике. Старый и упрямый монарх противостоял растущей тенденции к приоритету имперского начала, тормозя и ограничивая ее. Эффект такой политики был неоднозначным.

Прежде всего это повышало жизненную силу всего, что было унаследовано от доимперских времен. Изображая в большей степени короля, чем императора, Вильгельм тем самым поощрял традиционные элиты. В особенности это относилось к армии. Бывший генерал, носивший изо дня в день военную форму, он в роли главы государства «ощущал себя в первую очередь военачальником» (Bоrner, 256). На случай войны он сохранил за собой пост верховного главнокомандующего и не отказался от него, даже когда достиг возраста 90 лет. Когда врач однажды порекомендовал ему отказаться от личного участия в маневрах, он ответил, что король Пруссии, который не в состоянии быть рядом со своими солдатами, должен отречься от престола. Благодаря этому он сумел сохранить все свое влияние. Однако его устаревший технический и тактический опыт становился препятствием на пути необходимых нововведений, например, модернизации пехоты. Его военно-политическое мышление остановилось на уровне конституционного кризиса, и в 1874 году он оказал упорнейшее сопротивление в споре о семилетием сроке. Между ним и Бисмарком никогда не было близких личных отношений, но тем ближе был ему военный министр фон Роон.

Сопротивление имперскому началу включало в себя также противодействие усилению роли рейхстага. Бисмарк полагал, что проводить успешную законодательную политику в империи невозможно без опоры на большинство в парламенте, но Вильгельм возражал даже против сотрудничества с центром. Теперь он перестал ценить либеральных чиновников. Когда в 1877 году Бисмарк предложил на пост одного из министров кандидатуру видного депутата национал-либерального направления фон Беннигсена, император заявил своему канцлеру, что тот, очевидно, «полагает, что его собеседник свихнулся» (Tiedemann, II, 129). Постепенно ему становилось все труднее различать границы между парламентскими фракциями, и он с трудом представлял себе, чем отличаются либералы от левых экстремистов.

И, наконец, следует остановиться на образе императора в обществе. Вильгельм I был живым воплощением прусских добродетелей: бережливости, точности, верности долгу, жесткого и требовательного отношения к подчиненным и к самому себе. Все знали, что он спит на походной кровати, а если у него возникает желание принять ванну, то снимает номер в гостинице «Адлон». В нем не было и намека на вольнодумство или распущенность. Свою роль Summus Episcopus (главного епископа лютеранской церкви) он воспринимал со всей серьезностью. Можно понять, почему он испытывал антипатию к духу 70-х годов, на который он возлагал ответственность и за эксцессы культуркампфа. Император весьма неохотно согласился разрешить гражданский брак и государственный надзор за школами.