Валерий Сойфер - Сталин и мошенники в науке

Вот и сейчас Сталину, занятому продвижению в жизнь планов по индустриализации и коллективизации, показалось выигрышным внедриться в споры философов и поднять на щит диалектиков во главе с Дебориным, чтобы опорочить от имени большевистского ЦК механистов-механицистов, за которых заступались Бухарин и вроде бы даже Троцкий. Далекие от практики теоретические диспуты вдруг приобрели первенствующее значение в политической жизни страны, что означало одно — Сталину не просто импонировали взгляды Деборина и деборинцев, за этим стояли вещи посерьезнее, и им надо было придать силу партийного закона.

Что же скрывалось за возникшим у Сталина личным интересом к сугубо частной философской дискуссии? Как уже было отмечено ранее, многим до 1929 года казалось, что у него не было никаких поползновений внедряться в философию, он вроде бы не выражал публично симптомов интереса к этой науке, но оказалось, что это не так. На сей раз он внимательно следил за дискуссией на конференции.

Скоро стало ясно, зачем он это делал. Хотя Троцкий и многие другие лидеры партии рассматривали Сталина как человека далекого по своему интеллектуальному уровню от совсем не простых философских дебатов, ему захотелось заявить о себе как об образованном философе, отлично понимающем глубинные процессы развития этой науки. Два главных его намерения были такими: во-первых, он хотел объединить вокруг себя философов, которые могли бы взвинтить кампанию с обвинениями механистов, поддержанных Бухариным, в анти-марксистских и анти-ленинских устремлениях, а, во-вторых, закрепить за собой лидирующую позицию главного философа-марксиста. Тем самым он попытался позиционировать себя как закономерно вошедшего в число ведущих специалистов науки в стране.

Выход в свет любого постановления ЦК партии и даже менее широковещательных начальственных указаний из ЦК приобретали силу закона в СССР. Именно так и было воспринято постановление ЦК о том, что отныне именно деборинские установки на роль диамата в познании законов живого мира правильны.

Этому постановлению предшествовало еще одно примечательное событие. В начале и в середине 1928 года Сталин попытался установить личные взаимоотношения с профессором Дебориным, становящимся самым авторитетным философом страны. Тайную пружину, толкавшую Сталина к особым отношениям с Абрамом Моисеевичем Деборином, разгадать не трудно. Ему было важно, чтобы именно лидер советской философии публично назвал его главным философом страны Советов. Голос Деборина был бы непременно услышан всеми специалистами и укрепил значимость имиджа Сталина в кругах интеллектуальной элиты.

О том, как Сталин обставил усилия по организации этого знакомства, Деборин сам поведал перед смертью (он скончался в 1963 году) в воспоминаниях, которые вдова академика смогла опубликовать лишь в феврале 2009 года. Вот как он описал события 1928 года:

"Однажды Орджоникидзе, встретив меня в Большом театре, затащил в ложу Сталина, чтобы нас познакомить. И. В. Сталин очень дружески меня принял и стал угощать вином и фруктами, а под конец завел разговор о моем внепартийном состоянии, прибавив, что все члены Политбюро за мое вступление в партию. Разумеется, я не заставил себя долго упрашивать, поблагодарил и немедленно дал свое согласие. Через несколько дней в "Правде" появилась заметка о моем вступлении в партию по специальному постановлению ЦК и без прохождения кандидатского стажа. После этого Сталин несколько раз приглашал меня к себе в ложу, когда он знал, что я в театре" (4).

Мы увидим ниже, что в эти же месяцы Сталин, в попытке подмаслиться к Деборину, внесет его кандидатуру в список на выборы в Академию наук СССР, будет "продавливать" своих кандидатов в академики самым решительным образом, и в январе 1929 года Деборин станет академиком. Вскоре сразу несколько человек из сталинского окружения начнут открыто уговаривать Деборина сделать заявление о лидерстве Сталина в философии.

Однако Деборин не захотел сближаться со Сталиным. Вряд ли профессора могло напугать слишком тесное общение с могущественнейшим человеком. Скорее, он осознал, что тому важна не дружба в общечеловеческом плане, а специфическое действие — широковещательная декларация, что есть мыслитель, еще более продвинутый в понимании философских закономерностей — товарищ Сталин.

Поняв, что желаемого толку от Деборина не добьешся, Сталин попытался приблизить к себе двух наиболее известных его учеников — Яна Стэна и Николая Карева. Он понадеялся с их подачи заполучить признание в кругах философов, а для прикрытия сделал вид, что собирается глубже разобраться в предмете спора между диалектиками и механистами и пошел на необычный шаг: стал приглашать Стэна в свою небольшую квартиру в Кремле, где Ян Эрнестович приступил фактически к чтению ему лекций по диалектике Гегеля. Выбор Стэна для философских занятий был обусловлен тем, что Сталину понравились и содержание, и боевитость нападок Стэна на Скворцова-Степанова в его статье в журнале "Большевик". Из воспоминаний друзей Стэна известно, что желанного признания Сталина светочем философии не вышло. Один из друзей даже упоминал, что Стэна доводила порой до бешенства неспособность Сталина воспринять философские рассуждения Гегеля, и тогда он кричал на Сталина и даже хватал его за лацканы пиджака и тряс. Можно себе представить, какие зазубрины на самолюбии Сталина оставляли нервные эскапады Стэна. О его несдержанности в разговорах со Сталиным вспоминал и Деборин:

"Ян Эрнестович Стэн, состоявший одно время в близких отношениях со Сталиным, к которому был вхож в дом. Стэн работал в Коминтерне, был членом Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Стэн был один из самых честных людей, каких мне приходилось встречать. Его искренность и откровенность, абсолютное неумение кривить душою выделяли его среди товарищей. Он не способен был уступить Сталину хотя бы формально в чем-нибудь, раз он не был согласен. Я лично был свидетелем столкновения Стэна со Сталиным. Когда началась "критика" деятельности и теоретических установок так называемого "деборинского философского руководства", и Сталин, не высказавшись еще открыто, занимал двусмысленную позицию, Стэн бросил ему в глаза обвинение в том, что он, Сталин, "торгует марксизмом". Разговор происходил по телефону. Должен сознаться, что по моему телу пробежал холод. По окончании разговора я набросился на Стэна: "Что ты натворил? Ты знаешь, чем рискуешь?" Стэн только рассмеялся. Он принадлежал к железной когорте большевиков, не зная ни сомнений, ни подхалимства. Он знал Сталина лучше других и не доверял ему, говоря мне: "Ты увидишь, сколько зла он еще принесет", присовокупляя слова "впрочем, он окончит свои дни под забором". (5).