Валерий Сойфер - Сталин и мошенники в науке

Присутствовавшие в зале генетики и селекционеры с энтузиазмом встретили основные положения докладчика, тогда как лысенкоисты в прениях набросились на него с политиканскими обвинениями. Их не могло не обозлить то, что Мёллер вывел вопрос о наследовании благоприобретенных признаков из сферы науки в плоскость несравненно более важную для советских руководителей — политическую. Но он наверняка обращался не к людям, сидящим в зале, а через их голову, — непосредственно к Сталину. Он открыто и честно предупреждал его, что признание законов генетики и отказ от веры в быстрое изменение наследственности под влиянием среды не безобидный научный, а острый политический вопрос.

И эту важность отлично поняли как Мейстер и Муралов, которые проводили дискуссию, так и те, кто надзирал за ней. Иначе нельзя объяснить тот факт, что в опубликованной стенограмме конференции не оказалось слов американского ученого (Мёллер хранил эту часть своего выступления и показывал её Дэвиду Жоравскому, о чем тот написал в примечаниях к его книге, сохранился этот раздел и в советских архивах (24)).

Казалось бы ответить на критику и чистых теоретиков-генетиков, и ученых-селекционеров, при отсутствии практических результатов, будет невозможно. Однако в своем докладе Лысенко заявил, что "ЭТИ ФАКТЫ СЕГОДНЯ УЖЕ НЕ НУЖНЫ" (25) {39} , а критиков обвинил в нарочитой предвзятости:

"Некоторые из дискуссирующих в журналах выступают в довольно приподнятых тонах, с нередкими на мой взгляд перегибами, со стремлением подтасовать факты в выгодном для себя направлении. Лично к себе я этого отнести не могу", (27).

Он просто осмеял Вавилова, вежливо оспорившего стабильность тех сортов, которые Лысенко собирался выводить методами перекрестного опыления, и, раззадорившись, начал крушить всех и вся. Он обвинил Константинова в злонамеренном обмане, Мейстера — в непонимании, даже в нежелании понять истоки и масштабы его работы (28). По его словам, Лисицын, Константинов и Костов нарочито переврали его высказывания, неправильно цитировали, замалчивали успехи. Он обвинил в этом также Карпеченко, Сапегина, Серебровского, Мёллера и других выступавших (перечисляя по очереди каждого из "обидчиков" и сетуя на коварство и несправедливость по каждому пункту критики). Он заявил, что все они и, в первую очередь, Вавилов, наносят вред "социалистическому строительству". "Признать закон гомологических рядов — это значит отказаться от проблем управления природой растений", — сказал он (29). Он объявил, что берется быстро переделать все озимые зерновые культуры в яровые (не яровизировать, как он хотел раньше, а полностью преобразить), так воздействовав условиями выращивания на наследственные свойства озимых, что их геном навсегда трансформируется в геном яровых.

Доклад Лысенко со всеми выпадами против генетиков и генетики опубликовали на следующий день и "Известия", и, немаловажная деталь, иллюстрирующая то, как власти формировали общественное мнение, одновременно "Совхозная газета" и "Социалистическое земледелие" (30), что свидетельствовало о том, какое важное значение было придано декабрьской дискуссии 1936 года. Газеты и радио оповещали о её ходе всех жителей страны ежедневно. Причем взгляды критиков Лысенко излагались столь скупо, что не только деталей, но и сути критики понять было нельзя. Такое отношение прессы не могло быть прихотью журналистов или случайностью. В стране, где контроль за средствами массовой информации стал во времена Сталина всобъемлющим, ни для прихоти, ни для случайности места не осталось. Газетные публикации, в которых ежедневно огромное пространство отводилось для обругивания генетиков и прославления лысенковщины, воспринимались только как приказ, поступивший из кабинета вождя в Кремле — лично от товарища Сталина. Такие статьи называли в идеологических кругах "установочными материалами", они предписывали не тему, стиль или язык чего-то, это были обязательные для выполнения всеми в стране распоряжения. С их помощью власти сообщали, нужно ли одобрять или, наоборот, осудить любую личность и событие. Иными словами, в установочных материалах до страны доводили императивы, шедшие от Сталина. Неукоснительность выполнения приказов товарища Сталина была ясной и не требовала дополнительных дискуссий.

Поэтому естественно, что обвинения во вредности генетики для советского человека, повторенные всеми центральными и местными газетами, были восприняты как поручение для исполнения, данное товарищем Сталиным своему народу, Неисполнение и неуважение к "установочным императивам" не граничило с тягой к криминалу, а было настоящим крминалом.

Лысенко и его команда отлично осознали заботливое к ним отношение. Под таким прикрытием им не грозили никакие беды. Презент, Перов, Долгушин в решительных выражениях объявили генетику наукой вредной, вовсе и не наукой, а буржуазным извращением научной мысли. Фактически они призвали расправиться не только с учеными-генетиками, но и вовсе запретить в СССР саму генетику как вредительскую науку. Презент четко озвучил большевистский тезис о том, как следует вести теперь дискуссию:

"Диктатура пролетариата и социализм не могут не поставить на очередь творческую дискуссию. Наша дискуссия ничего общего не имеет с теми дискуссиями, которые имеют место на Западе и в Америке… знамя дрозофилы, украшающее грудь многих генетиков, мы оставляем тем из генетиков, для которых дрозофила стала кумиром, заслоняющим от них всю замечательную радость построения обновленной советской науки, науки социализма" (31).

Много времени он посвятил запугиванию Вавилова и дискредитации его как руководителя науки и обратился к генетикам со следующими словами:

"… знамя дрозофилы, украшающее грудь многих генетиков, мы оставляем тем из генетиков, для которых дрозофила стала кумиром, заслоняющим от них всю замечательную радость построения обновленной советской науки, науки социализма" (32).

Долгушин призвал:

"отступить назад…, забыть Менделя, его последователей, Моргана, кроссинговер… и другие премудрости генетики" (33) {40} .

Настала заключительная часть дискуссии. Лидеры трех групп — генетиков, селекционеров и сторонников Лысенко, должны были выступить с завершающими речами, подвести итоги дискуссии, как они их поняли. Вот в этот-то момент всё встало на свои места. Смысл и содержание критики Лысенко полностью испарились, как будто её и вовсе не было. Получилось что первое в истории СССР важнейшее столкновение взглядов ученых и лысенкоистов завершилось полной и безусловной победой Лысенко.

Вавилов в заключительном слове предпочел не драматизировать обстановку и не давать никаких категорических оценок провала лысенковских обещаний, невежественности его теоретических взглядов и их научной абсурдности, а, как бы надеясь на благоразумие Лысенко и его сторонников, призвал к тому, чтобы проявлять "побольше внимания к работе друг друга, побольше уважения друг к другу" (35).