Йоханан Петровский-Штерн - Евреи в русской армии: 1827—1914.

6 Об Осипе Рабиновиче и его просветительской позиции см.: Львов-Рогачевский В. Русско-еврейская литература. С. 76–78; Zinbergl. A History of Jewish Literature. Vol. 12: Haskalah at Its Zenith. P. 39–42; Markish S. Osip Rabinovic // CMRS. 1980. Vol. XXI (1). P. 5–30; Vol. XXI (2). P. 135–158; Orbach A. New Voices of Russian Jewry. A Study of the Russian-Jewish Press of Odessa in the Era of Great Reforms, 1860–1871. Leiden: E.J. Brill, 1980. P. 30–42; Cavaion D. Memoria e poesia. Storia e letteratura dell’ebraismo russo modemo. Roma: Carucci, 1988. P. 30–38; Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question… P. 38–42, 69–71, 228–229, 239–240.

7 Еще один пример приведен Цинбергом: «Евреи всеми силами пытались достать экземпляр “Русского вестника”, где был опубликован рассказ Рабиновича. Только за возможность “арендовать” экземпляр газеты или прочитать “Штрафного” платились сумасшедшие деньги. В ешиботах и бес-медрашах ученики грудились вокруг какого-нибудь “грамотного”, знающего по-русски, чтобы послушать в его исполнении перевод рассказа Рабиновича на идиш. Они слушали, раскрыв рты, сопровождая чтение вздохами, всхлипами и горьким плачем, поскольку среди слушателей было немало таких, у кого в семье были такие же “штрафные” и “пойманники”. Людвиг Филипсон, издатель “Allgemeine Zeitung des Judenthums”, перевел рассказ Рабиновича на немецкий и английский, чем вызвал настоящую сенсацию. Первое издание немецкого перевода (5000 экземпляров) разошлось за две недели». Zinberg I. A History of Jewish Literature… Vol. 12. P. 41.

8 Рабинович О. Сочинения: В 3 т. СПб.: Ландау, 1880. Т. 1. С. 3-74. Далее в тексте ссылки на это издание.

9 О негативном отношении к хасидизму самого Осипа Рабиновича см.: Рабинович О. Сочинения. Т. 1. С. 40–43, 46–47. Кроме того, критика хасидизма, препятствующего позитивной ассимиляционистской программе, — один из характерных моментов Хаскалы и типичный полемический прием русско-еврейской прессы. См.: Zinberg I. А History of Jewish Literature… Vol. 12. P. 175–176; Orbach A. New Voices… P. 82, 118, 157–158, 169–170, 205; Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question… P. 98.

10 О Хаскале, борьбе за еврейское равноправие и основных параметрах еврейского Просвещения см.: Dinur В. Be-mifneh ha-dorot: mehkarim ve-iyunim be-reshitam shel ha-zemanim ha-hadashim be-toldot yisrael. Jerusalem: Mosad Byalik, 1955; Dat ve-ha-hayim: tenuat hahaskalah ha-yehudit be-mizrah eropah / Ed. by Immanuel Etkes. Yerushalaim: Merkaz Zalman Shazar le-toldot Yisrael, 1993; Hinukh vehistoryah: heksherim tarbutiyim u-politiyim / Rivkah Feldhai, Imanuel Etkes, eds. Jerusalem: Merkaz Zalman Shazar le-toldot Yisrael, 1999; Feiner S. Haskalah ve-historyah: toldoteha shel hakarat-avar Yehudit modemit. Jerusalem: Merkaz Zalman Shazar, 1995; Stanislawski M. For whom do I toil? Judah Leib Gordon and the crisis of Russian Jewry. N.-Y.: Oxford University Press, 1988.

11 Личный экземпляр книги Мендельсона «Иерусалим» занимает немаловажное место в рассказе. Штрафной дорожит этой книгой, восторгается ею, называет ее «целительным бальзамом» (15). Он спасает ее от гнева командира инвалидной команды (15–16). Он проводит над ней долгие часы, печалясь о горестной судьбе своих близких — жены, не пережившей той минуты, когда ему обрили лоб, и дочери, сошедшей с ума (7–8). Книга Мендельсона — это еще и память о небольшом кружке «автодидактов», самоучек и единомышленников штрафного солдата, в котором они, передовые маскилы, делились мнениями о прочитанных сочинениях польских и немецких еврейских просветителей и мыслями о переустройстве еврейского общества (поскольку сочинений русских еврейских маскилов на русском языке тогда не существовало; 21–22).

12 Не случайно рассказчик еще до знакомства со штрафным полагает, что перед ним — ученый, поэт, писатель или математик. См.: Рабинович О. Сочинения. Т. 1. С. 8.

13 Шимон Маркиш вполне корректно говорит о более глубоком драматизме «Наследственного подсвечника». См.: Markish S. Osip Rabinovic // CMRS. 1980. Vol. XXI (2). P. 143–147.

14 Мы приводим лишь краткий структурный анализ рассказа. Более подробный анализ сюжета представлен в: Litvak О. The Literary Response… P. 141–150.

15 Проблема чистоты средств выражения составляла одну из тем, немало занимавших Рабиновича. См., например, его оценку стилистических особенностей языка одного из русско-еврейских авторов: Письма Осипа Рабиновича // ЕС. 1911. № 1. С. 74.

16 Арон Малкин — русский матрос до мозга костей, думающий и говорящий на особом матросском жаргоне. Посмеиваясь над наивными рассуждениями сына, Арон говорит ему «врешь ты, корабельная мышь» (92); «спешишь на всех парусах», «противный все ветер, братец» (93). Призывая его помириться с будущей невестой, Арон кричит сыну «на буксир ее!» (95). Даже неуклюжее выражение «и то, и другое, и туда-сюда, и мало ли что», которое он использует по надобности и без, он почерпнул, можно догадаться, из лексикона своего боцмана Макаренко (78). Речь Зельды также представляет собой попытку Рабиновича создать особый вариант русско-еврейской фразеологии. Иногда Зельда сама пытается перевести ее на русский лад: «каждое горе имеет себе братца, а это означает по-русски, что беда не обрушивается одна» (82); в других случаях ее фразеология максимально русифицирована: «пусть земля не давит его костей» (167). Ей вторит ее племянница — матросская жена: «дочке говорят, а в сноху метят» (220), и завсегдатай постоялого двора Давид Захарьич: «коли ты солдат, так нюхай порох» (179).

17 Когда Зельда жалуется на трудности солдатской семейной жизни, Арон призывает ее не сетовать на судьбу, вполне к ним милосердную: «А горе горюют на свете не одни солдаты; напротив, солдату, и даже семейному, иногда лучше, чем другому человеку. Там еще промышляй, да думай, чем заняться, а тут служи и баста. Ведь грех нам жаловаться: перебиваемся же мы кое-как, вот уж сколько лет…» (78); «Бог не без милости, казак не без доли, говорят люди на моей родине. И оно правда: к чему печалиться?» (173). Под влиянием мужа Зельда учится смиряться с судьбой. Зельда лучше любого знает, что такое быть солдатской женой, поэтому она всеми силами пытается уберечь свою дочь от участи солдатки. Когда она узнает о желании приемной дочери и сына-матроса стать мужем и женой, только огромное напряжение воли и неспешная женская рассудительность удерживают Зельду от взрыва и протеста («нужно согласиться на брак», 100–104). Зельда учится принимать жизнь без ропота: «Пусть будет, что Бог даст!» (201); «Велики, значит, грехи наши, смиренно произнесла Зельда…» (213).

18 Данило Кавайон вполне справедливо замечает, что «твердость веры» и «стойкость еврейской традиции» представляют собой важнейшую тему этой повести. См.: Cavaion D. Memoria е poesia… Р. 84–85.

19 Зельда вымолила кредиторов, описывавших имущество отца, оставить ей подсвечник в память о матери (84). Она защищает свое сокровище, когда один из гостей пренебрежительно высказывается о нем («Мой подсвечник на толчок просится! Наследие моей матери на толчок просится! Да я не возьму двадцати ваших дрянных цепочек, да столько же ваших дутых колец за мой заветный подсвечник!» — 120–121). Она называет его «золотым» и радуется, что невестка умеет натирать его (124). Убитая горем, Зельда забывает зажечь его перед субботой, но внучка напоминает ей об этом (206). Подсвечник — единственная вещь, которую Зельда, ее невестка и внучка уносят с собой в изгнание, отказываясь расстаться с ним при самых трудных обстоятельствах (216, 220).