Александр Багаев - Презумпция лжи

Такое общее и одинаковое понимание всеми реальной и очень грозной опасности и привело ещё в Древней Греции к созданию республики — для равной защиты равных прав всех от монополии одной партии. Искренний и убеждённый борец против такой именно монополии — бесконечно мною за то любимый In Machia — вполне логично и стал возродителем античной республиканской идеи и более чем заслуженно остался на века в глазах всех еретиков одним из символов Возрождения — своего рода социализма этой ещё не такой давней эпохи.

Вот в такой-то настоящий социализм и верил Оруэлл. И не видел при этом никаких признаков его становления — нигде. Видел, наоборот, «общее направление развития несомненно… в сторону олигархии». И именно из-за этого, а не просто из-за достижений коммунизма в одной отдельно взятой стране, он и написал то, что написал.

ЧТОБЫ правильно понимать, кого и что Оруэлл имел в виду в своей книге, стоит обратить внимание ещё вот на что.

Бернхем утверждал, что «революция менеджеров» уже победила в России и в Германии, и что она уже набирает силу в США. Россия (СССР) и Германия тогда были, действительно, вполне орвеллианскими государствами-монстрами, уже поглотившими многих других и уверенно вставшими на путь в мир, в котором не будет «пёстрой толпы небольших независимых государств»; Соединённые Штаты (т. е. «соединённые государства») всё ещё были в процессе присоединения к себе новых «штатов» (государств) и одновременно силой устанавливали свой контроль над другими странами в разных уголках планеты: в 1940 г. события, случившиеся ранее, например, в мексиканских Техасе и Калифорнии, или на Кубе и Филиппинах, имели политическую актуальность примерно такую же, какую для нас сегодняшних имеет, скажем, начало нашей перестройки. (Недаром Оруэлл обозначил временную перспективу: «за последние, примерно, пятьдесят лет…». То есть и в его представлении, и в представлении его современников «Штаты» ещё вполне могли взять да и свернуть окончательно и бесповоротно на путь превращения в «государство-монстр», надгосударство.)

Оруэлл в своём эссе с оценкой, данной Бернхемом в 1940-м году, в целом согласился (с той оговоркой, что в Штатах процесс был ещё не столь очевиден и потому не необратим).

Но писал Оруэлл эссе не в 1940-м году, а в 1946-м. А тогда в Европе уже полным ходом пошёл процесс, результат которого нам всем сегодня известен под названием «Европейский союз»; и Оруэлл — политический публицист— конечно же о нём хорошо знал. И вот что во всё том же эссе о «менеджерах» написал:

Трудно было ожидать, что кто-либо сумеет точно предсказать последствия Версальского договора, но то, что они будут плохими, могли предположить — и предполагали — миллионы людей. Так же и с урегулированием, которое нынче навязывают Европе: не миллионы, конечно, но всё равно очень многие думающие люди видят, что последствия его тоже будут плачевными.

А ведь урегулирование Европе навязывали как раз люди с «жёстким» или «реалистическим» взглядом на мир, близким к «взглядам американских империалистов»; урегулирование трёхполярное, в которое советский «коммунизм» вполне гармонично вписывался составной частью предполагавшегося нового «мира победивших менеджеров».

Пишу об этом, а мысль моя, упрямица, напоминает:

— самый последовательный и упорный противник «американских империалистов» в Европе, настоящий патриот свободной и независимой Франции генерал Шарль де Голль только чудом остался жив после, как минимум, семи покушений на него (в те же годы, когда погибли Джон и Роберт Кеннеди, Даг Хаммаршельд, Эрнесто Че Гевара) и ушёл с мировой политической арены под огромным давлением всего тогдашнего западного мэйнстрима, за пару лет превратившего его в представлении общества в тирана, только немного не дотягивающего до масштаба Сталина (а вместо него президентом стал Жорж Помпиду — бывший топ-менеджер одного из банков Ротшильдов);

— шестьдесят лет структуру Европейского союза строили т. н. «методом Монне» (Жан Монне — современник Оруэлла, тесно сотрудничавший во время и после войны с британской и американской правящими элитами; один из признанных отцов-основателей и первых главных строителей Европейского союза), а сегодня сами европейские властные элиты вынуждены признать, что метод этот был, действительно, не демократичным и применять его далее уже невозможно;

— и, наконец, результат шестидесятилетнего применения метода Монне — проект Конституции ЕС — был недавно похоронен, как абсолютно не демократический и отражающий исключительно интересы европейских бюрократов (типичных бернхемовских менеджеров), и крупного капитала, причём похоронен он был в первую очередь по результатам референдума, проведённого как раз во Франции, то есть на родине и современной демократии, и генерала де Голля.

Забавно в этой связи: сменившая хозяина, но, вроде бы, не свою социалистическую ориентацию газета «Освобождение», как и весь мэйнстрим во Франции, сначала активно агитировала за этот проект Конституции ЕС, а когда проект был отклонён, много и достаточно негодующе писала о «неудаче», о «провале» референдума ( échec du référendum ).

Забавно это потому, что в данной оценке — «референдум потерпел неудачу» — произошла эдакая оговорка по Фрейду. Ведь подобную неудачу могут потерпеть только правительство, власть, желающие заручиться одобрением народа по поводу какой-нибудь предлагаемой ими политики и opганизующие с этой целью плебисцит .

Референдум же потерпеть неудачу может только в одном случае — если он почему-либо не состоится. Потому что референдум — в свободном демократическом обществе, во всяком случае — это когда не власть, а как бы вся нация спрашивает сама себя: что я по этому поводу думаю? И сама же себе отвечает: а вот что. И только если нация на свой вопрос себе почему-либо не ответит, референдум и получится неудавшимся.

Ну а коли нация сама себе вопрос о проекте Конституции ЕС задала и сама себе на него ответила, то референдум-то, значит, вполне удался и состоялся. А потерпели неудачу, провалились начинание Монне и те его сторонники, про которых нация сама себе — и им в том числе — сказала: нет, в таком виде нам это всё не нравится. Вот потому и забавно иногда читать в данном случае французское, вроде как социалистическое, т. е. вроде как народное и про-демократическое издание.

Потому же забавно (грустно на самом деле) думать о причинах, по которым издатели «1984» настояли на смене названия, которое Оруэлл предлагал для своего романа. А ведь у него рабочее название вплоть до сдачи рукописи издателю было гораздо более личным, конкретным и адресным: «Последний человек в Европе». И вот оно-то — если уж браться перечитывать роман, но только с не затуманенными стереотипной слепотой глазами — оно, действительно, поразительный по своей краткости, конкретности и точности сплав политического и художественного в тексте.