Александр Багаев - Презумпция лжи

ВОТ и весь мой макиавеллианский пример.

Завершить его мне хочется словами ещё одного очень близкого и дорогого мне человека (в чудесном переводе Норы Галь):

…на планете Маленького принца есть ужасные, зловредные семена… Это семена баобабов. Почва планеты вся заражена ими. А если баобаб не распознать вовремя, потом от него уже не избавишься. Он завладеет всей планетой…

— Есть такое твердое правило, — сказал мне Маленький принц. — … Непременно надо каждый день выпалывать баобабы… если дашь волю баобабам, беды не миновать. Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика…

А с нашей, профессиональной точки зрения планета без баобабов — это мир, в котором больше нет теории заговоров, потому что любой из нас знает и верит: невозможно быть переводчиком и бояться конспирологии; переводчикам её нельзя бояться так же, как не боятся огня пожарники: не потому, что не страшно, а потому что такова уж природа профессии. Ведь если и когда выпадает изучать и правильно переводить историю какой-нибудь Церкви или Партии, то риск попасть в их именно Индекс запрещённых книг и в их же список еретиков, или конспирологов или варваров в нашу работу заложен изначально, как вот у пожарников риск получить ожоги или даже сгореть в огне.

Ну и, наконец, всем моим рассказом я, конечно же, хотел предложить всем «нашим», переводчикам — в свободном и демократическом мире — взять да и начертать на большом листе пурпурного клафа, серебряными чернилами, красивыми готскими буквами (не спутайте с готическими; а если не знаете готский алфавит не беда, берите смело старославянский; они друг от друга почти не отличаются):

МАКИАВЕЛЛИЗМ В ОРВЕЛЛИАНСКОМ МИРЕ

и потом в рамку этот лист клафа поместить и над рабочим столом на стене повесить. Чтобы всегда, каждый день, как берёмся мы за нашу увлекательную и такую добрую работу, напоминал нам этот текст — на первом, буквальном уровне понимания — о важности и сложности всех-всех (не-)простых стереотипов, а на втором мироощущенческом уровне — о сути и смысле нашей профессии:

…это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество.

Писательница Лариса Васильева в своей увлекательной книге «Дети Кремля» одну неожиданно серьёзную главу почти целиком посвятила баронессе Марии Игнатьевне Будберг — или Муре, как её всю жизнь звали почти все — с которой она неоднократно встречалась в начале 1970-х гг. в Лондоне (муж Васильевой заведовал тогда лондонским корпунктом «Известий»), Вот два коротеньких отрывка из той главы, которые — как это вообще-то бывает не с прозой, а с хорошими стихами — сразу запомнились чуть не наизусть.

Будберг говорит:

— История горьковской семьи, история его сына, Тимоши и внучки Марфы — потрясающий роман. Кто бы взялся писать? Я стара, а Берберова [56] Имеется в виду Нина Берберова, которая в ту пору как раз собиралась писать свой документальный роман «Железная женщина», целиком посвящённый М.И. Будберг. наврет, недорого возьмет. Напишет, что Горький спал со своей невесткой Тимошей, что Тимоша спала с Ягодой, что Ягода отправил на тот свет Максима, сына Алексея Максимовича, что Сталин отравил Горького, а внучка Марфа вышла замуж за сына Берия или сын Берия женился на ней по расчёту.

— Это все сплетни? — спрашиваю я.

— Это все зубья капкана, в который попала семья, — отвечает она.

И ещё:

Она говорила мне о Горьком:

— Почему он решил вернуться в Россию? Всё просто. Деньги кончились. Он был очень добрый, кормил ораву прихлебателей, всех этих Ходасевичей, берберовых. — Она явно недолюбливала своего будущего биографа. — Они при этом ещё смели иронизировать над ним и поглядывать на него свысока. Им казалось, что они талантливее его. Как же! Сталин посулил Горькому все блага. И дал. Но захлопнул капкан.

«Опять она о капкане, — подумала я, — навязчивый образ». И задала вопрос:

— Верите ли вы в то, что Сталин прислал Горькому отравленные конфеты? Или это всего лишь сплетня?

— Почему же. Я сама кормила его этими конфетами и наслаждалась предсмертными муками.

В этом ответе вся Мария Игнатьевна — мудрая, саркастическая, трагическая женщина своего времени, светлая личность и «темная лошадка» одновременно.

Я потом неоднократно пытался понять: как, чем так сразу и так завораживающе на меня подействовали эти зарисовки? Но ни к какому окончательному выводу так пока и не пришёл. Хотя написал уже, всё время держа в уме и сами зарисовки, и давно ставший навязчивым вопрос, целую длинную повесть по этому поводу. С первого же её слова забыв напрочь о мало меня интересовавших Горьком и его судьбе. [57] По ходу повести очень скоро станет ясно, что я — всего лишь очередная «жертва» поразительного умения этой «мудрой, саркастической, трагической женщины» завораживать мужчин силой своего ума — искусства, которым она, судя по всему, была наделена сполна.

Так что вот. Каков тот капкан? Кем взведён? Как захлопнулся? Каково оно было — и есть — в его зубьях?

ЕСТЬ такие персонажи в Истории, чьи образы вроде бы уже давно и основательно врезались в нашу память, прорисованы в ней рельефно и до мельчайших деталей. А потом в один прекрасный день мы вдруг узнаём о них что-то — и образ, как лопнувшее стекло, разлетается мелкими осколками.

ВОТ, например, один из биографов Джорджа Оруэлла написал о нём:

Его скромность и стеснительность были всем хорошо известны. Но тем не менее он не чурался публичности, охотно давал для публикации собственные краткие автобиографические очерки и фотографии, много рассказывал о себе в своих книгах и эссе.

Подчёркивали эту характерную особенность Оруэлла и другие близкие ему люди. Поэтому не вызывает сомнений, что идея собственной биографии очевидно его увлекала и творчески ему импонировала.

Тем не менее, всего через несколько месяцев после выхода в свет романа «1984», за два дня до смерти Оруэлл подписал текст завещания, в котором велел душеприказчикам никогда и никаких биографических книг и очерков о нём не публиковать и даже другим авторам никакой помощи в их написании не оказывать.