Степан Злобин - Салават Юлаев

Между тем сам Пугачев, человек большой личной отваги и незаурядного воинского удальства, и не думал о том, чтобы покинуть Берду. Он знал, что легко забитый обратно в Оренбург гарнизон не отважится скоро на новую вылазку.

Привычный к походам и боевой обстановке, умеющий мыслить как воин, он рассчитывал, что прибытие Корфа в город хотя на сегодня и усилило гарнизон, но через несколько дней станет худшей обузой для осажденных, когда истощатся привезенные Корфом в обозе фураж и провиант.

В то время, когда по всей Берде слышался шепот напуганных обывателей, а казаки тихомолком вязали возы, Пугачев, ничего не зная об этом, довольный удачей дня, победой над вылазкой Корфа, которую справедливо считал наполовину лично своей удачей, сидел вдвоем с сыном Трушкой{259}.

При свете двух оплывающих свечей любовно вглядывался он в задорное личико одиннадцатилетнего Пугачонка, как называл его сам.

Трушка только вчера прибыл к отцу с надежным человеком, сумевшим спасти его от врагов.

Сквозь свое бродяжное прошлое, через походы, скитания, тюрьму и мятежные замыслы Емельян Иванович Пугачев пронес нежность к сыну. И даже теперь, когда, отрекаясь от имени Пугачева, он доказывал всем, что он "точной", единственный подлинный царь, - он не мог удержаться от сладостного соблазна держать при себе Трушку...

Пугачев был довольно умен, рассудителен и дальновиден, чтобы не противопоставлять малолетнего казачонка великому князю Павлу Петровичу{259}. Он не называл его своим сыном, но предоставить сыну лучшую участь, чем беспокойная жизнь небогатого казака, было великим прельщением. Держа его при себе, Пугачев хотел для него использовать все возможности, представляемые судьбой.

- Есть у меня офицер. Третьеводни его в плен привели - Шванович. Грамоте он искусен на разные языки, - говорил Пугачев Трушке, - велю тебя обучать, по-прусски и по-французски. Бог даст, одолеешь...

- Чего же не одолеть! - бойко сверкнув глазенками, перебил Трушка. Дьякон сказал - я вострый на грамоту. Во как перейму.

- Завтра начнешь, - ласково усмехнувшись, сказал Пугачев. Он погладил мальчишку по голове. - Только слышь, Трушко, - осторожно понизил он голос, станет он тебя обучать - и ты полюбишь его. Станет тебе офицер тот как свой, как родня... А вдруг он и спросит: "Трушко, чей ты сын?" Как скажешь ему по правде?

- Государя Петра Федоровича, - напыщенно, с гордостью произнес Трушка, довольный своей догадкой и хитростью.

- Ой, врешь! Емельяна Иваныча Пугачева ты сын!.. "А где же твой батька?" - тоном воображаемого офицера опять спросил Пугачев.

- Да вот, на скамье! - бойко брякнул мальчишка, обрадованный тем, что однажды, хоть одному человеку, он скажет великую тайную правду...

- Опять врешь, - с укором, тихо сказал Емельян. - Я государь Петр Третий...

- А Емельян где же? - в тон ему шепотом переспросил казачонок и опасливо оглянулся, словно ища по комнате двойника.

- Царство небесное! Засечен плетьми за имя мое, - сказал Пугачев и истово перекрестился.

Трушка растерянно перекрестился, глядя на него. Пугачев наклонился к сыну, желая что-то еще пояснить ему, но распахнулась дверь, и он отшатнулся от Трушки, словно его застали за преступлением. В горницу вошел "дежурный" при Пугачеве, казак Яким Давилин. Он почтительно поклонился, не глядя Пугачеву в глаза.

- К вам казаки, ваше величество, - произнес он.

И Пугачев еще не успел ответить, как в избу целой толпой ввалились казаки. Это были Василий Коновалов, степенный и положительный, весом в двенадцать пудов, с бородой по пояс; молодой писарь, румяный, кудрявый Иван Почиталин; старик Яков Почиталин - отец Ивана, лукавый, с бегающими слезящимися глазенками; тут был и не раз битый плетьми забубенный пьяница, смелый Иван Чика; Иван Бурнов, Михаила Кожевников и дерзкий, нахальный Дмитрий Лысов, о рыжей бородкой, без ресниц и бровей.

Все эти люди знали, что Пугачев - самозванец. Иные из них, как Чика, слыхали от него самого, другие знали друг от друга - близкий круг людей, связанных прежде интересами своего казачьего войска, а теперь скрепленных общей великой тайной.

По тому, что почти ни один из них не глядел в глаза, перешагивая порог, по тому, что не выполняли они заведенного ими самими обычая - входить церемонно, и по докладу, и по их суровой молчаливости Пугачев понял, что предстоит не обычное совещание с военной коллегией{262}, членами которой являлись пришедшие казаки.

- К тебе, государь-надежа! - сняв шапку, первый сказал Коновалов, и общим гулом вздохнули за ним остальные, словно невнятное эхо: "К тебе... надежа..."

- Депутацией целой! - недовольно встретил их Пугачев. - Садитесь, гостями будете, - попробовал пошутить он, но шутка не вышла, и он ее сам оборвал со злостью: - Зачем пожаловали, господа атаманы?

Уже раза два приходили к нему атаманы такой же толпой, в такое же позднее время, и оба раза он вел с ними споры и вынужден был уступать их давлению. В таком составе, в такую пору они приходили к нему для того, чтобы напомнить, что знают, кто он таков, и угрозой принудить все делать по их желанию и в их интересах...

На этот раз казаки так же, как и тогда, мялись, подталкивая друг друга.

- Скажи, Иван, - вслух шепнул старик Почиталин Бурнову.

- Ты постарше, тебе говорить, - отозвался вполголоса тот.

- Говори, Яков Васильич, - громко поддержал Бурнова Лысов. - Чего там бояться, люди свои!

- Мнетесь чего? - нетерпеливо и резво понукнул Пугачев.

- Страшатся вас, ваше величество, то и мнутся, - пояснил Коновалов, шагнул вперед, и под ним со скрипом погнулась половица.

- А ты не страшишься, Василий? - спросил Пугачев.

- Я смелой, скажу за всех, - махнув рукой, ответил Коновалов. Он вдруг принял деланую позу и заговорил не своим голосом, словно самый склад заявления, его предмет и общность мнений товарищей заставляли отречься от самого себя ради защиты общего интереса. - Докладывает военная вашего величества коллегия, что пора на зимовку в Яицкий городок и по Яику становиться вниз до Гурьева и до самого моря. Судит коллегия, что Оренбурха не взять - силен, а зимовать тут, по рассуждению атаманов коллегии, голодно, да и войска с Питербурха нагрянут - укрыться было бы где! - Коновалов побагровел и, вынув синий платок, вытер с лица пот. - Хлопуша в заводах побит - значит, пушек не будет, а без них, знаешь сам, Оренбурха не взять... - Коновалов огляделся по сторонам, встретил взгляд Кожевникова и, припомнив, добавил: - Да инородческий корпус башкирцев супруга ваша, анпиратрица, призвала наши станицы грабить. Башкирская кавалерия рыщет уже недалече. Сам знаешь - башкирцы каков народ в драке! С той стороны марширует на нас Декалонг{262}, с той башкирцы, тут Корф в Оренбурхе - мы как куры в котел попадем!..