Ирвинг Финкель - Ковчег до Ноя: от Междуречья до Арарата

Рассказ от первого лица дает возможность в большей мере, чем в третьем лице, выразить конкретного человека и его душевный мир; этим Табличка Ковчега отличается от Старовавилонского Атрахасиса (в той мере, в какой мы можем о нем судить ввиду наличия в нем лакун в нескольких ключевых местах). В Гильгамеше XI на такие детали просто нет времени – кроме потока слез Утнапишти, не знающего, где ему пристать.

Успокоительный тон Энки в отношении постройки судна в строках 11–12 («ты знаешь обо всем, что нужно для постройки судна; кто-нибудь другой может сделать за тебя работу») [176]предполагает, что Атрахасис сначала сопротивляется, говорит, что он не способен выполнить поставленную задачу, как это прямо выражено в Ассирийской версии Смита, строки 13–15 («Никогда я судна не строил… Начерти на земле план – План я увижу и судно построю»). Описание его душевных страданий и обращения к богу Луны целиком занимает строчки 3950; если бы этот текст сохранился полностью, наше впечатление от него было бы, наверное, гораздо сильнее. Для сравнения: в Старовавилонском Атрахасисе этот сюжет занимает всего три строчки.

Параллельно с детальным изложением этапов строительства и герметизации Ковчега мы видим попытку раскрыть характер Атрахасиса, изобразить его живым человеком и вызвать сочувствие к его трудному положению.

А положение действительно было трудным. Вспомним снова: мир со всеми формами жизни должен быть уничтожен, и Атрахасис – тот единственный человек, на котором лежит задача сохранить все виды живых существ для их продолжения после Потопа. При этом распоряжения он получает от бога-одиночки, решившего спасти жизнь на земле и тем самым поставившего себя под удар, потому что остальные боги остаются непреклонны и глухи к мольбам. Атрахасис должен всех завести на судно, каждую живую тварь ввести по сходням, а между тем водяные часы неумолимо отмеряют время. Если в его судне появится хоть одна течь – конец всему. Это роль для харизматического героя в остросюжетном боевике, сражающегося со страшным и ужасным Злом и с неправдоподобной скоростью спасающего мир от всех напастей.

Текст Таблички Ковчега отличается еще одной удивительной особенностью: в нем нет никаких указаний на то, кто сейчас говорит. Предполагается, что мы и так знаем или должны догадаться, что сначала говорит бог Энки, а со строки 13 и далее – человек Атрахасис; смена говорящего никак не отмечена. Но к кому именно он обращается, отчитываясь о своих достижениях? И кто может догадаться на основе одного лишь текста таблички, что в последних двух строчках он обращается к своему (нигде не поименованному) корабелу?

Эти трудности возникают потому, что в тексте нашей таблички опущены все многословные ремарки, которыми изобилует традиционный литературный текст и которыми, надо признать, вавилонская нарративная литература основательно перегружена, если не сказать замусорена:

Анум уста открыл и молвит, вещает он госпоже Иштар…

Иштар уста открыла и молвит, вещает своему отцу Ануму…

Я затрудняюсь привести еще хотя бы один пример вавилонского мифологического или эпического текста, в котором, как в нашей Табличке Ковчега , отсутствовал бы этот характерный связующий элемент, повторяющийся перед каждой репликой. Такие повторения на первый взгляд выглядят как рудименты устной литературы, в которой повторений было гораздо больше, чем приемлемо для нас сегодня; современному любителю клинописных текстов приходится принимать их как должное или погружаться в создаваемую ими аутентичную атмосферу. Но на самом деле верно ровно обратное: эти повторяющиеся вводные формулы возникли именно при переходе от устной традиции к письменной, потому что рассказчик всегда имеет возможность голосом изображать переход речи от одного персонажа к другому; при письменной же передаче устного рассказа, чтобы не возникало путаницы, приходится каждый раз указывать, кто теперь говорит.

Ассириологи уже давно пришли к убеждению, что литературные тексты, дошедшие до нас в записанном виде, в течение долгого времени бытовали в виде устных рассказов, с присущей им импровизационной свободой, исчезнувшей в процессе их письменной фиксации, неизбежным образом ограничивающей разнообразие творчески создаваемых устных версий [140]. Процесс письменной фиксации устных рассказов стал, вероятно, особенно активным с начала второго тысячелетия до Р. Х. До этого история о Потопе входила в репертуар сказителей; впрочем, мы можем с уверенностью предполагать, что искусство устного рассказа продолжало существовать долгое время и после включения многих рассказов в городскую письменную литературу.

Попытаемся представить себе одного из этих древневавилонских рассказчиков. Такие люди, несомненно, существовали в разных социальных слоях – от нищих сказителей, ходивших по деревням и довольствовавшихся за свои рассказы местом у очага и миской похлебки, до более упитанных профессионалов, которых царь вызывал, когда ему надоедали слепые арфисты, танцовщицы и заклинатели змей или чтобы произвести впечатление на гостей.

Наш рассказчик пересказывает Историю Атрахасиса, в которой есть и Потоп, и Ковчег. Вероятно, основную канву этой истории знают все слушатели, но в устах искусного сказителя она каждый раз приобретает новую магию и мощь. Ведь в ней обсуждаются самые важные вопросы: о жизни и смерти человеческого рода; о самом узком пути к его спасению; о том, что все яйца в мире были доверены одной-единственной корзине, борющейся с высокими волнами и переполненной разнообразными существами, воющими от ужаса (или от морской болезни, или потому, что им тесно и кому-то отдавили лапу). Рассказчик, может быть, пользовался кое-каким реквизитом: головным убором с рогами для бога Эа и куском тростниковой изгороди, через которую он шептал свою речь; палочкой, чтобы рисовать чертеж по земле; игрушечным кораклом для Атрахасиса… Популярный сказитель мог выступать с музыкальным сопровождением (флейта, ударные) и с мальчиком-помощником. Пользуясь всеми этими приемами, он увлекал публику своей интерпретацией всегда одной и той же и всегда новой истории – иногда ужасая их непреклонной жестокостью богов и натиском смертоносных вод; иногда успокоительно показывая, что в конце концов все будет в порядке; иногда, может быть, даже вставляя забавные детали: например, изображая героя этаким мечтателем-белоручкой, которому грозный бог велит прямо сейчас заняться немыслимо трудной работой, а он упирается и не хочет – почему это вдруг я?

Табличка Ковчега, однако, не принадлежит к этому жанру развлекательных историй из короба бродячего рассказчика, знающего их все наизусть. Первые же ее слова (Стена, стена! Тростниковая изгородь, тростниковая изгородь!) драматически возвещают худшие в мире новости, и кончается она столь же драматично – когда задраивается люк за последним взошедшим на Ковчег и всем остается только ждать начала Потопа. Эти шестьдесят строк извлечены из намного более обширного драматического текста и относятся к моментам наибольшего напряжения в сюжете. Простого совпадения здесь не может быть. Напротив, мне кажется, что наша табличка представляет собой как бы «сокращенное карманное издание» полной истории о Потопе, использовавшееся в реальных ситуациях устного рассказа и на последних строчках оставлявшее слушателей в нетерпении услышать продолжение. Первые капли начинающегося дождя звучали как мотив в конце эпизода телевизионного сериала, с неизбежными словами диктора, к неудовольствию зрителей объявляющего, что продолжение будет только через неделю.