Роберт Каплан - Муссон. Индийский океан и будущее американской политики

Рассказов немало, и каждый напитан милосердным сопереживанием. Человеколюбие Тагора сказывается в том, что автор полностью сосредоточивается на участи маленьких, на первый взгляд ничем не примечательных личностей, чьими надеждами, упованиями, страхами переполнен целый мир. В тагоровских произведениях нет ничего грандиозного, приподнято-преувеличенного; им всегда присуща тихая задушевность. Бенгалец до мозга костей, Рабиндранат Тагор часто пишет о муссонах («Алчно и торопливо Падма [54] П а д м а – одна из крупнейших рек Бангладеш и главный рукав Ганга. принялась поглощать сады, селения, поля») и о гхатах – спускающихся к речной воде ступенях, на которых совершают омовения, стирают белье и судачат о том о сем. Для Тагора гхаты – места, где люди встречаются и расстаются: и буквально, и символически [9].

Тагора вполне можно сравнивать не только с сэром Исайей Берлином, но и с Львом Толстым – богоискателем и просветителем сельчан. Подобно Тагору, Толстой родился в семье поместных дворян. Разочарованный тогдашним начальным образованием, Толстой учредил собственную народную школу в Ясной Поляне; то же самое сделал и Тагор – на западнобенгальской земле, в Сантиникетане, к северу от Калькутты. Оба они принадлежали к аристократии, прославлявшей крестьянство, но гораздо менее сочувственно смотревшей на шедшую в рост городскую буржуазию – «средний класс».

Тагор, умевший гармонически сочетать культуры индусскую, исламскую, персидскую и британскую (то есть западную), являет собой, по мнению Амартии Сэна, противовес мыслителям, воспринимающим нынешний мир как «столкновение цивилизаций» [10]. В одном из стихотворений, составляющих «Книгу песенных жертвоприношений» («Гитанджали»), Тагор пишет, что ищет миропорядка,

«Тесными домашними стенами» Тагор зовет узколобый национализм. Он любил японскую культуру – и все же вот какие слова Тагора о Японии выведены на стене калькуттской усадьбы:

«Япония одолела Китай в морской битве, однако не сумела понять, каким уродливым варварством было выставлять трофеи этой победы на обозрение по всей стране, точно острые тернии. Обстоятельства часто вынуждают человека творить жестокие дела, но истинная человечность не позволяет ими гордиться. Непреходящее, вечное – то, во имя чего человек возводит святилища и монастыри, ни в коем случае не именуется насилием».

И в этом весь Тагор. Войны бывают необходимы, но они всегда столь отвратительны, что не следовало бы ставить им памятников. Война, боевая слава и тому подобное – не просто неприемлемы: они, как и национализм, «чужды прекрасному». Иными словами, прекрасное всегда нравственно и пронизано всечеловеческим духом. А безнравственное и противное всечеловеческому духу не может быть прекрасным.

Поистине Тагор был ясновидцем: его долгая жизнь (1861–1941) совпала с эпохой повсеместного национализма, но Тагор поднялся над своей эпохой и увидел нечто единое и неразделимое, стоящее превыше государства – всечеловечество. Он был противником не патриотизма и национализма самих по себе, но патриотизма и национализма, представляемых и преподносимых в качестве высшего блага. Он понимал духовную жажду, ведущую к патриотизму, равно как и св. Августин понимал духовную жажду, ведущую к племенному обособлению, которое в поздние античные времена помогало мирно сплачивать людские сообщества. И Тагор, и св. Августин разумели: все это лишь промежуточные ступени, ведущие к союзам более широким.

Обладавший чисто синкретическим душевным и умственным складом, Тагор и в мыслях своих, и в творчестве постоянно соединял разные культуры и народы. Перед взором его – не прекрасный бенгальский ландшафт, а лишь великолепная «Земля» [12]. Оттого, пишет гарвардский ученый Сугата Бозэ, он и был неутомимым путешественником и паломником, странствовавшим по Ирану, Ираку, Юго-Восточной Азии, Японии. Подобно Керзону, Тагор мечтал о более величественной Индии. Но если Керзон и позднейшие индийские националисты руководствовались прямолинейными целями, политическими и стратегическими, то Рабиндранат Тагор был сторонником сложных культурных переплетений. Он предугадывал, например, «очертания всеобщего братства суфийских поэтов, существующего по обе стороны Аравийского моря» [13]. Он мыслил себе азиатскую карту как единое полотно, лишенное швов, где народы и культуры сливаются, где, например, культура великой Индии растворяется в культурах великоперсидской, великомалайской, великобалинезийской – приблизительно так же, как на просторах сельской Бенгалии, столь хорошо ему знакомой, растворились друг в друге индуизм и ислам. В мире, согласно Тагору, не должно быть границ – только «переходные зоны». Он понимающе и снисходительно улыбнулся бы, внемля рассуждениям о грядущем Курдистане, Суннистане, Пуштунистане, Великом Азербайджане – и прочим подобным вариациям на тему нынешней ближневосточной картографии. Тагор смотрел на мир как на целостную, всеобъемлющую, многомерную географическую карту. Для него, скажем, Курдистан существовал искони, простираясь поверх Ирака, Ирана и Турции, а не возник помимо этих стран и вопреки им. Оттого-то слова Тагора о своем индоарийском «кровном родстве» с иранцами лишены всякого этноцентрического либо расистского оттенка [14]. Кровное родство признавать легко и просто, если человек радуется любому кровному родству, а также родству духовному и культурному, настолько же искренне, насколько радовался ему Тагор.

Впрочем, «глобалистом» он отнюдь не был – если понимать под «глобализацией» отказ от национального либо этнического самоощущения. Тагор интуитивно постиг: чтобы по достоинству оценивать иные культуры, человек должен прочно укорениться в культуре собственной. Он понимал: «вселенское» способно прижиться только в среде многообразного и жизнеспособного «местного». Иными словами, по меркам XXI в., он предстает предельно просвещенным человеком, вместившим в себя, по словам Сугаты Бозэ, весь дух индоокеанского мира.

В «стихотворении-картине», под которым проставлено «Багдад. 24 мая 1932 г.», Тагор говорит:

Историческая ирония заключается в том, что, если не сбудутся мечты Рабиндраната Тагора, то и замыслам неокерзонцев не суждено сбыться. Ибо, лишь выйдя за узкие рамки национализма, сумеет Индия приобрести доверие соседей и естественным образом расширить сферу своего влияния. Здесь политике должны служить вожатыми география и культура. Как заметил в беседе со мной Раджа Мохан: «Калькутта навеки останется для Лхасы ближайшим выходом к морю. Получается, главная наша задача – связывать Индию с Тибетом на деле, а не только на географической карте, мыслить достаточно широко, чтобы преодолеть существующие рубежи». Сегодня Индии – а стало быть, и Западу тоже – требуется трезвый, хладнокровный политик, наделенный умом и совестью, – ибо в развернутом состязании Китая с Индией возьмет конечный верх та держава, чье государственное мировоззрение окажется более добрым и космополитическим.