Иэн Сэнсом - Бумага. О самом хрупком и вечном материале

Парадоксальным образом, несмотря на близящийся конец Бумажного века, образ бумажного листа попадается нам все чаще и по-прежнему определяет особенности нашего чтения и письма. Потому возможно, что лист бумаги служит хорошей метафорой языка как такового. В “Курсе общей лингвистики” Фердинанда де Соссюра читаем: “Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль — его лицевая сторона, а звук — оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достичь лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии” [3] Перевод А. Сухотина. .

Ни мышление невозможно отделить от бумаги, ни бумагу — от мышления.

Люди меняются. Слова меняются. Лишь бумага остается бумагой. Она все принимает и повсюду находит место себе. Самые современные высокотехнологичные приспособления восходят к бумажным прототипам: айпэд — это тот же блокнот, киндл — книга, мобильный телефон — записная книжка. Ритм чтения, как и прежде, задают страницы: за “страницей 1” у меня на киндле с неизбежностью смены дня и ночи следует “страница 2”. И цвета, которые я вижу, читая на электронном устройстве, унаследованы им от все той же бумаги: иначе почему бы и на экране писать именно черным по белому?

Испокон века бумага то исчезает из человеческой жизни, то снова в ней возникает; бумагу жгут, забывают, списывают в утиль, а затем заново открывают, восстанавливают в правах… и опять по кругу. Поэтому-то, похоже, бумаге в научных исследованиях принадлежит лишь вспомогательная роль, столь незначительная и маловажная, что если она и удостаивается рассмотрения, то исключительно в сугубо специальных работах и профильных изданиях. Из-за того что люди повседневно используют ее в практических целях, популярная история бумаги остается ненаписанной. Наша “элегия о бумаге” представляет собой попытку проследить отдельные линии ее богатой и разносторонней биографии.

К разряду исторических трудов эта книга никоим образом не относится. Я бы предложил видеть в ней своего рода Музей бумаги с коллекцией, подобранной на мой субъективный вкус, или, возможно, musée imaginaire , “воображаемый музей”, если использовать выражение Андре Мальро, писателя и историка искусств, в 1959–1969 годах служившего, в силу курьезного устройства французской общественной жизни, министром культуры Франции. Мальро понимал, что многое из того, что признается нынче произведениями искусства, создавалось как нечто, к искусству отношения не имеющее: как тотем, амулет, эманация или воплощение божества. “В XVII веке, — пишет Мальро в трехтомном труде “Воображаемый музей мировой скульптуры” ( Le Musée imaginaire de la sculpture mondiale , 1952–54), — рисунок династии Сун невозможно было сравнить с полотном Пуссена, поскольку это означало бы поставить какой-то «невиданный» пейзаж в один ряд с произведением подлинно высокого искусства”. Воображаемый музей, по мысли Мальро, это “гимн превращению”, “воспроизведение Вселенной в пику божественному ее Сотворению”, прославление всего, что можно причислить к искусству, а не только того, что изначально создавалось как произведение искусства.

В нашем Музее бумаги рукопись Диккенса расположится рядом с цветной бумагой для аппликации и упакованными в оберточную бумагу, перевязанными бечевкой бандеролями. Все вместе экспонаты музея образуют громадное бумажное зеркало: в нем отразимся мы сами и мир, который нас окружает — необъятный, пугающий и захватывающий.

Далее следует уточнить, что никакая история бумаги — это относится и к той, которая сейчас перед вами и которая историей бумаги не является, — не сводится ни к истории книги, ни, тем более, к истории письма.

Им посвящено множество исторических трактатов.

Люди как писали до появления бумаги — на бересте, глиняных табличках, на дереве и кости, папирусе, пальмовых листьях и шелке — так и продолжат писать после ее исчезновения из обихода. Так же и книги — они, папирусные и пергаментные, существовали до бумаги и никуда не денутся после нее.

“Элегия о бумаге” — не про книги, хотя они, безусловно, занимают гораздо большее место в нашей жизни, чем любое другое бумажное изделие. Она и не о производстве бумаги, при том что тема эта весьма обширна и увлекательна. “Элегия о бумаге” — это скорее попытка показать, как и почему человек настолько прочно сроднился, сросся с бумагой, что стал фактически неотделим от нее.

Ведь все значимое, что происходит с нами в жизни, происходит на бумаге. Без бумаги мы никто. Мы появляемся на свет и получаем свидетельство о рождении. По ходу учебы число всяческих свидетельств растет, потом мы получаем свидетельство, когда женимся, еще одно — когда разводимся, когда покупаем дом, когда умираем. Мы рождаемся людьми, но тут же и навсегда облекаемся в бумагу, она становится частью нас, нашей второй кожей. Без нее мы ни шагу: она для нас — поле деятельности, компаньон во всех наших предприятиях, ключ к пониманию прошлого. Что служит нам источником знаний о далеком прошлом? Письменные памятники. И еще памятники архитектуры — но архитектура, опять же, всегда сильно зависела от бумаги. Всегда, как в известной игре, “бумага заворачивает камень”.

“Элегия о бумаге” — это дань нашим связанным с бумагой переживаниям, нашей светлой тоске по ее прошлому: по увесистой вещности былой писчей бумаги, по обветшавшим до дыр ярким постерам из нашей идеалистической юности, по все умаляющимся в числе клочкам и обрывкам бумаги, запечатлевшим биографию — нашу общую и каждого из нас по отдельности. Главная тема книги — парадоксальная природа бумаги, невероятное разнообразие способов ее использования, ее невообразимая разносторонность и универсальность как носителя смыслов.

Посмотрите: лист бумаги с одинаковой легкостью оказывается как величайшей драгоценностью — рисунком, например, или рукописью, — так и обычным мусором. Радостная весть и мрачная новость — то и другое приносит нам текст на бумаге, буквы на ней могут сложиться и в любовное письмо, и в прощальную записку самоубийцы. Бумага полностью отвечает нуждам коммуникации, но не мышления — записанные слова либо предшествуют мысли, либо фиксируют ее результат. Она служит своего рода внешней памятью, и на нее же записывают то, чем не хочется забивать голову. Бумага эфемерна и очень даже материальна, она то легко разрушается, то сохраняется на протяжении долгих веков. (Историям о погибших манускриптах нет числа: так, первый том “Французской революции” Томаса Карлайла пустила на растопку его служанка; Томас Де Квинси не смог спасти из огня подготовительные записи к “Исповеди англичанина, любителя опиума”, когда “искра свечного пламени скользнула в кипу бумаг на столе в спальне”; у Теннисона из рваного кармана пальто выпала где-то на улице рукопись сборника “Стихотворения, главным образом лирические”.) Бумага крайне податлива, но об нее же можно до крови порезаться. Она недолговечна и бессмертна. (См. у Байрона в “Дон Жуане”: “Как странно поступают небеса / С людьми: клочок бумаги малоценной / Переживет поэта непременно!” [4] Перевод Т. Гнедич. )