Иэн Сэнсом - Бумага. О самом хрупком и вечном материале

Все и ничто в одно и то же время — в этом смысле она представляет собой идеальный макгаффин [5] Предмет, вокруг которого закручивается приключенческий, как правило, сюжет в кино. Термин введен А. Хичкоком. , нечто, что волшебным образом позволяет нам взглянуть в себя, ведет от повседневных видимостей к воображаемым мирам и где-то в недрах этих миров подводит к порогу, за которым, по выражению Анри Бергсона, слышится “непрестанный рокот жизненных глубин”.

И, знаете, какое из свойств бумаги кажется мне самым замечательным? В чем заключается главное ее волшебство? А в том, что она позволяет нам быть там, где нас на самом деле нет — или, на худой конец, создает видимость нашего там присутствия. Бумага упраздняет расстояния в пространстве и времени. Сейчас, прямо в данный момент я обращаюсь к вам посредством бумаги. Вы меня не видите и не слышите. И вообще, меня, может быть, уже нету в живых. Но я записал нечто на бумаге, и вы это нечто терпеливо читаете — из этого рождается иллюзия моего с вами общения через запечатленный на бумажном листе голос, в котором растворена моя личность. На бумаге я воплощаю свое “я”, раскрываюсь и самоустраняюсь. Бумага позволяет рассмотреть меня как на ладони, и она же снабжает меня лучшим на свете камуфляжем. В романе Уильяма Голдинга “Свободное падение” ( Free Fall, 1959) повествователь обращается к читателю: “Я тикаю. Я существую. И на целых восемнадцать дюймов возвышаюсь над черными загогулями, которые вы разбираете. И влезаю в вас из своей черепной коробки, стараясь закрепиться на белом листе. Загогули нас соединяют, но, сколько бы чувств мы ни разделяли, не приносят ничего, кроме сознания чужеродности” [6] Перевод М. Шерешевской и С. Сухарева. . Прямо будто про нас с вами сказано.

“Элегия о бумаге” не обходит стороной материальную, технологическую сторону истории бумаги, но в первую очередь меня интересует сторона символическая, история связанных с бумагой символов, история того, как она становилась святыней и предметом поклонения, как обещала и даровала нам все новые степени свободы и при этом четко обозначала границы дозволенного.

Увы, но значительную часть видового бумажного изобилия мне не удалось охватить — в этой книге не будет рассказано ни о декупаже, ни об экзаменационных работах, ни о партитурах, ни об игровых карточках. Все-таки книга — это не текст в Сети, и по ссылкам здесь не покликаешь. (Среди оставшихся за бортом “бумажных” слов и понятий: матирующие салфетки, папи льотки, папетри и бювар, пипифакс, мексиканские черепа из папье-маше, арболит, вездесущий бумажный мусор… Кому любопытно — “Гугл” в помощь.) Бумага беспредельно многолика, отсюда неизбежные лакуны и опущения в моем повествовании. Если взять одну только Японию, ее культура — кладезь немереных бумажных сокровищ, сотен специальных сортов: бумагой хики-авасэ выстилали изнутри кирасу самурайского доспеха; на бумаге хосокава-си составляли поземельные книги; из пропитанной соком хурмы сибугами делали мешки для хранения круп и семян злаков; из особой бумаги кроили куртки для рикш, в другую заворачивали целебные снадобья, в еще одну упаковывали для хранения кимоно.

Великое разнообразие бумаги, широчайший спектр бумажных запахов — тот же, например, нашатырный дух, испускаемый громоздкими офисными ксероксами… Собранию Музея бумаги до полноты еще очень далеко. Но начало ему положено.

Мы живем в мире бумаги, бумага принизывает все наше существо. В прекраснейшем романе Сальвадора Пласенсиа “Бумажные люди” ( The People of Paper, 2005) монах по имени Антонио становится “первым мастером-хирургом оригами”. В своем искусстве он достиг невиданного совершенства — и дорого поплатился за это. Отверженный, изгнанный отовсюду и лишенный средств к существованию, он в один прекрасный день заявляется на брошенную фабрику, толкая перед собой полную тачку с кусками технической бумаги и картона, пачками бумажных салфеток и книгами.

“Антонио рвал корешки книг, рассыпал листы Джейн Остин и Сервантеса, Левита и Судей вперемешку со страницами «Книги электрического света». Покончив с книгами, он раскатал рулон оберточной бумаги, принялся резать и складывать по сгибам куски картона. Первой он сотворил ее: картонные ноги, аппендикс из целлофана, бумажные груди. И все это не из мужского ребра, а из клочков бумаги”.

Чудесное существо поднимается с верстака Антонио, переступает через голову своего творца — тот надорвался и вот-вот отдаст концы, — чтобы шагнуть в большой мир.

И что нам мешает взять ее за руку и войти с нею вместе в Музей бумаги?

Все прежде написанные мною книги были чем-то вроде обратных оттисков, промежуточных изображений на офсетном валу, картонов — рисунков, выполненных в масштабах будущей фрески, но призванных сыграть лишь вспомогательную роль, помочь перенести на свежеоштукатуренную стену контуры фигур, послужить прообразом и эскизом большого произведения искусства.

А в этой мне хочется видеть уже не подготовительный картон, а скорее миниатюру-иллюзию, trompe l’oeil наподобие “Старых писем” ( Old Scraps , 1894) Джона Пито. Или даже trompe l’esprit, иллюзию не для зрения, а для разума.

“Я печатаю эту книгу на желтой бумаге, — заявляет героиня, от чьего имени ведет повествование Стиви Смит в “Романе на желтой бумаге” ( Novel on Yellow Paper, 1936). — На ярко-желтой бумаге, ее я выбрала потому, что часто сочиняю в конторе за той же машинкой, за какой печатаю письма для мистера Фебуса на синей бумаге с оттиском его имени в уголке”. Так цвет бумаги помогает отделить роман от деловой переписки.

У меня, увы, с наглядной формой разграничения не сложилось.

Я писал свою книгу на ноутбуке и на настольном компьютере. Я читал много книг — бумажных, на “киндле”, в библиотеке “Гугла”. Я читал уйму статей — в интернете, в академических и популярных журналах. Ксерокопировал тексты и картинки, что-то печатал на принтере. Делал пометки на полях, писал от руки в блокнотах и на линованной бумаге формата А4. Систематизировал записи по папкам и распихивал их по папкам без всякой системы. Набирал на клавиатуре предложения, абзацы, главы. Распечатывал эти главы, правил их текст карандашом, потом вносил исправления в компьютер и снова отправлял на принтер уже правленый вариант. А потом все повторял еще раз. И еще. И еще. Наконец я отослал окончательную версию “документа” редактору, и тот предложил свою правку. Часть его правки я отверг, но бóльшую часть принял. То есть пришлось снова распечатать весь текст, пройтись по нему карандашом, внести правку и только после этого отослать редактору. Но это еще не все. Впереди были корректура и новая правка. Затем верстка. Только я настроился, что это будет продолжаться целую вечность, как тут все чудом закончилось.