Записка о древней и новой России

обычаи естественно изменяются, но предписывать им Уставы есть

насилие, беззаконное и для монарха самодержавного. Народ в

первоначальном завете с венценосцами сказал им: «Блюдите нашу

безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью

для спасения целого», — но не сказал: «противуборствуйте нашим

невинным склонностям и вкусам в домашней жизни». В сем отношении

государь, по справедливости, может действовать только примером, а

не указом.

Жизнь человеческая кратка, а для утверждения новых обычаев

требуется долговременность. Петр ограничил свое преобразование

дворянством. Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали

между собою некоторыми общими признаками наружности и в

обыкновениях, — со времен Петровых высшие степени отделились от

нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в

русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия

государственных состояний.

В течение веков народ обвык чтить бояр, как мужей,

ознаменованных величием, — поклонялся им с истинным уничижением,

когда они со своими благородными дружинами, с азиатскою

пышностью, при звуке бубнов являлись на стогнах, шествуя в храм

Божий или на совет к государю. Петр уничтожил достоинство бояр:

ему надобны были министры, канцлеры, президенты! Вместо древней

славной Думы явился Сенат, вместо приказов — коллегии, вместо

дьяков — секретари и проч. Та же бессмысленная для россиян

перемена в воинском чиноначалии: генералы, капитаны, лейтенанты

изгнали из нашей рати воевод, сотников, пятидесятников и проч. 34

Честью и достоинством россиян сделалось подражание.

Семейственные нравы не укрылись от влияния царской

деятельности. Вельможи стали жить открытым домом; их супруги и

дочери вышли из непроницаемых теремов своих; балы, ужины

соединили один пол с другим в шумных залах; россиянки перестали

краснеть от нескромного взора мужчин, и европейская вольность

заступила место азиатского принуждения... Чем более мы успевали в

людскости, в обходительности, тем более слабели связи

родственные: имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в

друзьях и жертвуем свету союзом единокровия.

Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под

великокняжеским, или царским правлением были вообще лучше нас. Не

только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы

превосходнее, т.е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что,

действительно, порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с

приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские.

Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую

оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в

царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды

иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что

правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а

Святая Русь— первое государство. Пусть назовут то заблуждением;

но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной

силе оного! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев,

без дерзости можем ли похвалиться своим гражданским достоинством?

Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь

называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию

— невернымили братьям? Т.е. кому бы она, по вероятности,

долженствовала более противиться? При царе Михаиле или Феодоре 35

вельможа российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с

веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне,

Вене спокойно читать в газетах о наших государственных

опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в

некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр.

Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо

более, когда бы нашел способ просветить ум россиян без вреда для

их гражданских добродетелей. К несчастью, сей государь, худо

воспитанный, окруженный людьми молодыми, узнал и полюбил женевца

Лефорта, который от бедности заехал в Москву и, весьма

естественно, находя русские обычаи для него странными, говорил

ему об них с презрением, а все европейское возвышал до небес.

Вольные общества Немецкой слободы, приятные для необузданной

молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий монарх с

разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел делать Россию

— Голландиею.

Еще народные склонности, привычки, мысли имели столь великую

силу, что Петр, любя в воображении некоторую свободу ума

человеческого, долженствовал прибегнуть ко всем ужасам

самовластия для обуздания своих, впрочем, столь верных подданных.

Тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и

казни служили средством нашего славного преобразования

государственного. Многие гибли за одну честь русских кафтанов и

бороды: ибо не хотели оставить их и дерзали порицать монарха. Сим

бедным людям казалось, что он, вместе с древними привычками,

отнимает у них самое Отечество.

В необыкновенных усилиях Петровых видим всю твердость его

характера и власти самодержавной. Ничто не казалось ему страшным.

Церковь российская искони имела главу сперва в митрополите,

наконец в патриархе. Петр объявил себя главою церкви, уничтожив 36

патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного. Но

заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало

мирской власти, ни княжеской, ни царской: служило ей полезным

оружием в делах государственных и совестью в ее случайных

уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право

— вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, —

право благословенное не только для народа, но и для монарха,

коего счастье состоит в справедливости. Со времен Петровых упало

духовенство в России. Первосвятители наши уже только были

угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им

слова похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных —

главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а

чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать

оное. Если государь председательствует там, где заседают главные

сановники церкви, если он судит их или награждает мирскими

почестями и выгодами, то церковь подчиняется мирской власти и

теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и

вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть

сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все