Гвидо Препарата -

Шахт был законченный циник, безумный хвастун, человек, обладавший необузданными амбициями. Высокий, сухоща­вый, страшный человек. Черты его лица вполне могли быть вырублены топором, а своей длинной, слегка искривленной шеей он напоминал хищную птицу (32).

Для такого честолюбивого и амбициозного человека было бы сущим мучением сидеть вдали от рычагов власти и влияния в течение трех бесконечных лет погруженным в спячку — с 1930-го по 1933 год. Учитывая происхождение и истоки его профессионализма, его спонсоров и его характер, не приходит­ся удивляться тому, что с наступлением Великой депрессии мы находим его в стане нацистов. Из всех оппортунистов, примк­нувших к нацистам после победоносных выборов сентября 1930 года (Septemberlinge [«сентябрят»], как презрительно ок­рестил их Геббельс), Шахт пока был самым престижным (33).

В то время Шахт сказал себе, что должен, просто обязан это сделать; он не мог оставаться безучастным при одной мысли о том, что если Гитлер приступом возьмет канцлерское кресло, то Германия падет жертвой бессовестных финансовых махина­торов, коими изобиловали вторые эшелоны аппарата нацист­ской партии, — по мнению Шахта, места наверху должны были занять высокие профессионалы (34). Он должен вернуться и «сделать все как надо», к чему начиная с 1931 года публично по­буждал Шахта его теперешний близкий и задушевный друг Мон­тегю Норман. И Шахт в нужное время сделает этот шаг. Пока же он советует Гитлеру, чтобы его речи были как можно более ту­манными и неопределенными в том, что касается экономики.

Вопреки мрачным пророчествам относительно судьбы пра­вительства Папена, летом 1932 года Германия переживала скромное оживление экономики. Правда состояла в том, что часть финансовой сети, поддержавшая Папена, возложила оп­ределенные надежды на него и его баронов и развязала кошель­ки. Действительно, вялые попытки части воротил банкирской решетки впрыснуть в экономику наличные деньги продолжа­лись около одного года.

Летом 1931 года, когда страна оказалась на краю пропасти, прекратился приток финансов из-за границы. Пошатнувшиеся банки, дававшие кредиты предприятиям, находившимся теперь в состоянии перманентного краха, бросились в центральное уч­реждение в надежде продать ему свои «замороженные бумаги» (долговые расписки обанкротившихся концернов), чтобы вы­ручить «достаточное» количество наличности. Рейхсбанк, дис­контная ставка которого к августу круто взлетела до 10 процен­тов, был буквально раздавлен количеством и сомнительным качеством этих бумаг. Для признания действительным вексель должен был иметь три подписи: трассанта (кредитора), трас­сата (дебитора) и гаранта. Подразделения банковского сооб­щества предложили, чтобы третья подпись исходила от специ­ально созданного учреждения, акцептного банка, капитал которого был быстро сколочен корпоративными лидерами банкирской решетки. Когда все было сделано, цена спасения поднялась до десяти процентов плюс два процента комиссион­ных за посредничество акцептного банка: всего отхватывали кусок в 12 процентов на волне банкротств — это было неслы­ханно дорого (35).

К середине 1932 года рейхсбанк накопил объемистый кусок таких «замороженных векселей» в своем портфеле и получал от них весьма приличный доход. Но такое авансирование налич­ности по столь дорогой цене могло быть лишь жалкой каплей в море: безработица осталась на прежнем уровне. Проще гово­ря, германская банковская решетка абсолютно не верила в буду­щее республики.

В том, что государство терпело банкротство, не было ника­ких сомнений, но то, что у Германии не было денег или капита­лов, не соответствовало действительности. Это правда, что в 1931 году иностранцы изъяли большие средства, так же как и покинувшие родину немцы, но основная масса иностранной валюты, накопленная во время великого американского пирше­ства двадцатых годов, надежно хранилась в подвалах, и, что еще важнее, сохранилось совокупное национальное достояние. Это достояние, по большей части в форме ценных бумаг, представ­ляло ту дорогостоящую инфраструктуру и промышленный по­тенциал — второй в мире, — созданные на заимствования плана Дауэса и замершие на время в дремотном состоянии.

Закулисные махинации банкирских консорциумов с 1930-го по 1933 год были частью более широкого вмешательства час­ти германских финансовых интересов в «ослабляющие» ин­вестиции: другими словами, это означало, что банки не ис­пользовали свои фонды для создания нового богатства или производительного капитала, но... просто ограничивались покупкой уже вложенных капиталов (фиксированной собст­венности, ценных бумаг и т. д.), существующих в виде реаль­ных товаров. Накопленные и сбереженные средства поступа­ли в промышленные и торговые обороты не в виде инвести­ций, но за счет средств, расходуемых обнищавшими должни­ками и продавцами, которые теперь тратили деньги, чтобы покрыть расходы на жизнь или потери в бизнесе (36).

Другими словами, банковская система и крупные промышлен­ные конгломераты в буквальном смысле слова использовали свои наличные деньги для скупки остатков страны, приобретая «собственность» (дела, акции, заложенную собственность и т. д.) по бросовым ценам у несостоятельных производителей и по­требителей. Часть экономической активности, зарегистриро­ванной в 1931 году под покровительством рейхсбанка, то есть деятельность акцептного банка и его филиалов, представляла собой именно такое перераспределение богатства из отраслевой экономики в банкирскую решетку, перераспределение, каковое, естественно, смещало и без того уже перекошенную концентра­цию силы в руки банкиров. На пути от падения к выздоровле­нию стояла безработица; в то же время абсентеисты извлекали выгоду из повсеместной дешевизны, завладевая все большим объемом собственности. Именно таким образом Центральный банк к концу 1931 года приобрел в собственность значительные доли активов нескольких берлинских банков (37).

В 1932 году «деньги» в форме наличности, акций и облигаций были действительно погребены на счетах германской банкир­ской решетки. Министры, один за другим, вступали в перегово­ры с банкирами, упрашивали и умоляли их, изыскивая веские ар­гументы, способные заставить паразитирующих джентльменов открыть денежный кран. Брюнинг попробовал сделать это, ког­да шанс был уже упущен. При Папене, благодаря его связям, фи­нансовые круги предоставили небольшое поле для пробного проведения реформы.

Главным инструментом, изобретенным летом 1932 года, стал «налоговый сертификат» (Steuergutschein) — вариант шаблона общего финансирования, который был одним из многих изощ­ренных инструментов немецкой национальной политической экономии (38), превращенный Шахтом, как мы увидим дальше, в стандартизованный и быстродействующий механизм к услу­гам нацистов (39).