Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Епископ Досифей горячо любил Россию. Она была для него второй духовной родиной. Обратно большинству своих соотечественников, которые, получая образование в России, нередко выносят скорее отрицательные понятия об укладе нашей жизни, епископ Досифей усвоил себе все то, что представляется самым ценным и дорогим в глубине нашей религиозной мысли и веры. Можно сказать, что он действительно чувствовал себя столько же русским, сколько и сербом. Он ценил в России не только ее внешнюю мощь, не только возможность при нашей помощи осуществить свои узкие национальные цели. Он преклонялся перед красотой нашего народного духа, его глубокой приверженностью к Церкви, и он мечтал об объединении своей страны с Россией на почве приобщения ее к сокровищам русской культуры. В моих глазах епископ Досифей представлялся прекрасным выразителем того отношения балканских народов к России, которое должно было бы быть идеалом для них и для нас.

Я скоро с ним сблизился и почти ежедневно приезжал к нему, иногда увлекая его с собой дальше на прогулку за город. Мы почти никогда не говорили с ним о политике, но я поверял ему свои мысли и чувства и в нем находил всегда живой, всегда согретый любовью отклик. Порой им овладевала детская веселость и он звонко смеялся, смех его был в полном смысле слова от чистого сердца. Епископ Досифей был незаменимым для меня и для моей жены, когда она приехала в Ниш, и мы открыли там целый ряд учреждений, о которых речь еще впереди. Он же охотно согласился вести беседы о церковном богослужении с моим старшим сыном Константином. Весь день с раннего утра был занят у епископа Досифея различными делами. Бывало, приедешь к нему, все равно в котором часу, а у него на подъезде уже стоит какой-нибудь бедняк, дожидаясь своей очереди, а сам он толкует еще с кем-нибудь у себя в кабинете. Людей с каким-нибудь достатком или свободным временем он старался приобщить к делам общественного благотворения.

В Сербии удивительно мало развиты были общественные организации. Там не было ничего подобного нашему земству с его духом самоотверженного общественного служения, почти совсем не было сербских сестер милосердия, а те, которые были, редко соглашались ходить за заразными больными или дежурить по ночам в больницах. Еще до того, что мы открыли наши учреждения, немало русских врачей и сестер приехали в Сербию, побужденные не заработком, который был невелик, а бескорыстным участием к Сербии и желанием ей помочь. Эти благородные труженики рисковали своей жизнью, а многие из них и умерли. В то же время со стороны сербов не всегда можно было видеть должное признание их подвигов. В числе немногих благородных сердец был, конечно, епископ Досифей. По свойству своего характера он всегда останавливался только на добрых побуждениях, радовался, когда их можно было подчеркнуть. От мелочей жизни, от дрязг он отворачивался, но всякое зло и некрасивые побуждения действовали на него, как пятна на чистоплотного человека; как он любил указывать сербам на все, что русские несут им, каким теплым чувством было согрето каждое приветствие вновь приехавшему. Все русские шли к нему как к своему, шли к нему и те, кто у себя на родине редко заглядывал в церковь. Всем хотелось согреться и найти у него поддержку.

Епископ Досифей ничего не делал для внешнего эффекта. Он не увлекался политикой, которой отравлены были его соотечественники и которая делала политических деятелей из большинства сербских иерархов. Поэтому в политических кругах на него смотрели как на хорошего, но наивного человека, со снисходительным равнодушием.

У епископа Досифея жил митрополит Сербский Дмитрий, переехавший к нему с самого начала войны. Это был красивый представительный старик. В Нише он жил фактически не у дел. Впрочем, он председательствовал в комитете, ведавшем нуждами разоренных областей Сербии на пожертвования, получавшиеся главным образом из России. Я изредка заезжал за ним для прогулки по просьбе доброго Досифея. Митрополит был когда-то также епископом в Нише.

Однажды, когда мы с ним катались по перекрестным дорогам в окрестностях Ниша, он мне сказал, что этими дорогами сербы обязаны туркам. Более того, самый собор в Нише был построен в эпоху владычества турок благодаря знаменитому в свое время Митхад-паше. Он неоднократно побуждал жителей Ниша построить храм и стыдил их, что они не удосужились этого сделать. Когда увещания не помогли, он просто назначил, кто сколько должен дать, и таким образом собрал нужные деньги. Я познакомился в Нише с одним стариком, который в то время был еще мальчиком и состоял при паше. Он рассказывал, как паша ходил с ним по городу, стучал палкой в дом, вызывал хозяина и требовал денег на собор. О нем сохранилась добрая память в городе. Вообще удивительно, что от многовекового владычества турок у сербов не сохранилось какой-нибудь вражды к ним. Память о жестокостях быстро изглаживается, может быть, потому что жестокости не составляют отличительной особенности одних турок на Балканах. Между тем способ правления турок не был тяжел. Они не вмешивались в церковную жизнь и их главным образом интересовало получить деньги с подвластных. За все свое владычество турки не создали ничего своего, не оставили никаких следов своей культуры. Они жили каким-то вооруженным лагерем в Европе и поразительно бесследно исчезли. Те же турки, которые не выселились, всюду сделались верными подданными.

В турецкое время Ниш был довольно значительным городом и насчитывал до 80 000 жителей. При сербах он захудал и население его в мирное время не превышало 23 000 жителей. Турок оставалось немного и их можно было заметить только в праздник Рамазана, когда на верхушке минарета зажигалась иллюминация и они собирались в свою мечеть.

В Нише не существовало и подобия светской жизни. Этому мешала обстановка маленького городишки, да и простота нравов сербов. Большие семьи ютились в двух-трех комнатах, жены министров сами ходили на рынок и возвращались иногда домой с поросенком в руках. Особенно накануне Рождества весь город прямо оглашался визгом поросят, ибо это было традиционное праздничное блюдо. На площади наискосок от нашего дома стоял гул от толпы. Масса подвод, запряженных волами, крестьянки в своих красивых нарядах, с цветами, приколотыми к платку на голове, и тут же солдаты, чиновники, офицеры и женщины всех состояний. Было странно видеть, например, старого полковника с поросенком в каждой руке, но, кроме иностранцев, этому никто не удивлялся.

Мое общество большей частью составляли товарищи по дипломатии. Французским посланником был Бопп. Я его знавал раньше секретарем посольства в Константинополе. Это был человек, проведший всю свою служебную карьеру на Востоке, особенно в Константинополе. Был он также генеральным консулом в Иерусалиме. Бопп был умный, образованный человек, много читавший. Он был убежденным католиком, очень интересовался вопросами религиозной политики. Он удивил меня однажды, сказав, что прочел по-русски «Книгу жития моего» Порфирия Успенского. Он был заядлым сербофилом и ненавидел болгар. Поэтому он всячески убеждал свое правительство не настаивать на требовании об уступке Македонии. Он очень томился в разлуке со своей семьей.