Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Бопп оказывал сильное влияние на английского посланника Де-Гра, который ежедневно бывал у него утром. Де-Гра был милейший человек, и мы с ним впоследствии очень сблизились. Он был старый холостяк, пожилой и не крепкого здоровья. Он был крайне приветливый, деликатный, всегда думавший о других. В общем, – добрейший человек – он в сущности мало понимал общее положение. Поэтому-то он и искал указаний у Боппа. Оба они были довольно робкие, боялись принимать какую-либо инициативу и не всегда решались настаивать на своем перед своими правительствами, и мне трудно было подвинуть их на какое-нибудь совместное представление нашим правительствам, когда мне это казалось нужным.

Итальянским посланником был барон Сквитти, которому было лет 60. Первое время, пока Италия еще не выступала, барон Сквитти жил крайне уединенно и видимо избегал общения с коллегами, вероятно чувствуя неловкость положения. Впоследствии мне пришлось с ним сблизиться. Это был умный и тонкий человек, с юмором, легким приятным скептицизмом и большим тактом. В Нише были еще бельгийский, румынский, греческий, черногорский и болгарский посланники.

Бельгийским посланником был Мишотт. Он был деканом дипломатического корпуса. Он жил с женой, дочерью-подростком и гувернанткой в двух крошечных комнатках.

Черногорский посланник, Лазарь Миушкевич, перед тем чтобы попасть в Сербию был председателем Совета министров у себя на родине. О нем я подробно буду говорить впоследствии. У него была жена – полурусская, полуалбанка, дочь русского консула Крылова. Она была, вероятно, очень красива в молодости. У них было много детей. О болгарском посланнике Чапрашникове мне уже приходилось упоминать. Он часто приходил ко мне и, видимо, хотел создать впечатление интимности со мною, чтобы этим несколько упрочить свое положение. Он очень старался быть любезным и приятным, но благодаря своей бестактности был почти всеми ненавидим. Мне казалось, что его бестактность происходила не от злого умысла и что он порой искренне желал восстановить нормальные отношения между Болгарией и Сербией, но он плохо за это принимался. Сербские и болгарские газеты наполняли свои столбцы взаимной руганью, иногда переходившей все границы приличия. Чапрашников постоянно бегал ко мне жаловаться на какую-нибудь газету. Я неоднократно через Пашича старался умерить эту взаимную вражду, но убеждался, что своим личным вмешательством болгарский посланник часто только подливал масла в огонь. Он обладал свойством выводить из себя даже сдержанного Пашича.

Полную противоположность ему представлял сербский посланник в Софии Чолак Антич. Так же как Чапрашников, он начал с придворной карьеры, но в противоположность последнему он был действительно воспитанным и очень приятным в обхождении человеком. При всей ненависти своей к сербам, болгары, я думаю, не могли отказать ему в личном уважении. По крайней мере, с их стороны никогда не слышно было никаких нареканий, тогда как ни один серб не мог равнодушно слышать имени Чапрашникова.

Однообразие жизни в Нише прерывалось приездами и посещениями различных лиц. Из проселочной дороги Ниш стал во время войны на большой магистрали, через которую происходило сообщение между Россией и Европой. В начале войны через Ниш – Салоники в Болгарию и Румынию возвращалась масса русских путешественников, застигнутых объявлением войны заграницей. Сербы радушно относились к приезжающим русским и ни с кого не брали платы по железным дорогам; долгое время расписание поездов, приходящих из Салоник в Ниш и отходящих в Софию, не были согласованы. Путешественникам приходилось терять целые сутки в Нише. Между тем в городе решительно некуда было приткнуться. Существовали две гостиницы под названиями «Русский царь» и «Европа». На самом деле это были грязные харчевни, притом каждый угол был в них уже занят. После долгих блужданий по городу путешественники являлись в миссию, измученные и раздраженные. Иногда их удавалось устраивать в частных квартирах. Нештатный драгоман миссии Алтынович почти ежедневно бегал по городу, чтобы разместить как-нибудь проезжих. Иногда приходилось оказывать гостеприимство незнакомым людям в самой миссии. Это было очень трудно, потому что я взял с собой лишь самое необходимое. Все обитатели миссии в этих случаях делились, кто – своей подушкой, кто – одеялом. Мне пришлось больше двух месяцев настаивать, пока наконец не было изменено железнодорожное расписание.

Вскоре после успешного отражения австрийского вторжения Государь пожелал оказать особые знаки расположения и внимания сербскому королю и армии. В конце декабря в Ниш прибыл свитский генерал Татищев – тот самый, который до войны состоял при императоре Вильгельме. При нем был ротмистр Олив. Они привезли с собой ордена. Королю Петру был пожалован орден Андрея Первозванного с мечами – отличие, которого никто не имел в то время [184], королевичу Александру – Георгия 3-й степени, королевичу Георгию – Георгия 4-й степени; кроме того, четыре Георгия 4-й степени для сербских генералов, по выбору королевича Александра, и много других боевых отличий для сербской армии. Для Татищева была устроена торжественная встреча, и он остановился у меня в миссии вместе с Оливом. В Ниш по этому поводу прибыл король и престолонаследник Александр. Король принял Татищева в отдельной аудиенции. Когда тот передал ему знаки ордена Андрея Первозванного, он благоговейно приложился к ним. После этого был небольшой завтрак, за которым были только король с двумя своими сыновьями и я с Татищевым. Король был так взволнован, что после завтрака он тотчас удалился и с ним сделался легкий обморок, поэтому он не мог участвовать в парадном обеде, состоявшемся в тот же день. Ему было 70 лет, он выглядывал то значительно моложе, то значительно старше своих лет. Когда он рассказывал что-нибудь, что его волновало, то он весь оживлялся, в глазах его был юношеский блеск, но затем, когда он кончал, взор его потухал и сам он становился дряхлым осунувшимся стариком. Он очаровывал простотой и приветливостью своего обращения, в нем чувствовался старый солдат. Приближенные его, однако, очень страдали от его раздражительности и вспыльчивости, во время коей пробуждался в нем тот необузданный характер, который, к сожалению, унаследовал от него его старший сын принц Георгий.

Этот последний был красивый молодой человек с тонкими чертами лица. Его можно было принять за кавказского горца, и по своему общему облику он больше всего приближался к такому типу. Безумно храбрый, он был дважды тяжело ранен и жил на излечении в Нише. Он тяготился бездействием, но ему не хотели дать командования даже батальоном, потому что боялись, что он погубит и его, и себя.