Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Он был из партии напрядняков – той самой, которая долгие годы держалась австрийской ориентации. Это не мешало ему быть шовинистом. Сербская культура сложилась в значительной степени под воздействием русской литературы и австрийского соседства. Россия была далеко, торговые отношения с ней были слабы. Сербии трудно было избавиться от экономической зависимости от Австрии. Будапешт и Вена были ближайшими европейскими центрами. Туда сербы ездили торговать, там они часто учились. При всей ненависти к швабам, сербы принимали их навыки, иногда даже их наружный облик. У швабов же они нередко перенимали полупрезрительное отношение к России, как «варварской стране». Маринкович вышел из этой австрофильской среды, но, как умный человек, применился к событиям и вовремя стал русофилом.

Больше всего мне приходилось иметь непосредственных отношений с Йованом Иовановичем. Война застала его сербским посланником в Вене. Пашич сделал его своим помощником по управлению Министерством иностранных дел. Он носил прозвище «пижон», данное ему со школьной скамьи. На самом деле это был человек очень неглупый, образованный, скромный в обращении и умеренный во взглядах. С ним было легко и приятно иметь дело.

Вообще говоря, в деловых отношениях я, как представитель России, встречал всегда предупредительность. В то же время я наталкивался на некоторые свойства сербского характера, которые портили мне немало крови. Ни на чье обещание нельзя было всецело положиться, особенно когда назначался какой-нибудь срок. То же самое происходило, когда дело шло о наведении каких-либо справок. Если справки наводились по одному и тому же вопросу в двух учреждениях, то нужно было заранее быть уверенным, что данные не будут сходиться. Иногда ответы были прямо противоположны. Прежде всего это происходило от отсутствия порядка, но, кроме того, тут играла роль одна особенность сербского характера: серб никогда не отвечал на вопрос, задаваясь лишь целью возможно правильнее и подробнее ответить, но когда его спрашивали о чем-нибудь, то он прежде всего вам задавался вопросом: для чего вы его об этом спрашиваете. Поэтому ответы в большинстве случаев бывали тенденциозны. Это я испытал не только в вопросах, имевших политический характер, но и в таких, которые не имели и отдаленного отношения к политике. Мне кажется, что эта черта сложилась под влиянием той обстановки, в которой испокон века жили сербы. Вся их история происходила в непрерывной борьбе, приучила их быть вечно настороже и хитрить. Так было в их отношениях с турками, с швабами и с болгарами.

В натуре сербов много мечтательности и воображения. Точность отсутствует в их ответах, потому что она отсутствует и в самом их мышлении. Сербы никогда не видят вещи, как они есть, но всегда – или лучше, или хуже действительности. Настроение играло у них огромную роль во время войны. Это так характерно сказалось во время второго австрийского наступления, когда от крайнего отчаяния они перешли к энтузиазму и упоению победой. В этом была слабость, но в этом заключалась и необыкновенная жизненность этого маленького народа.

Из сербских ученых самым значительным был Новакович, который умер в Нише весной 1915 года.

На фигуре Новаковича стоит несколько остановиться. Он был не только ученый, но и политический деятель, вождь партии напрядняков. Он бывал и председателем Совета министров и посланником на боевых постах в Петрограде и Константинополе. Его научной специальностью была история и филология. Происходя из бедной семьи, он умер бедным. К чести сербов надо сказать, что высшая политическая деятельность не служит у них средством для обогащения, как в Болгарии. В Нише Новакович помещался в маленькой комнатке, которая служила ему спальней, столовой и кабинетом. Здесь он до последней минуты своей жизни работал над серией статей, в которых излагал свои любимые мысли и мечты о юго-славянской федерации. Крайне умеренный образ жизни помог ему сохраниться совершенно свежим до преклонного возраста. Высокий, худой, с несколько сгорбленной сутуловатой фигурой, он каждый день ходил пешком, быстрым и легким шагом гуляя по берегу Нешавы. Он пользовался уважением даже своих политических противников. Сербы гордились им. В политическом мире его имя произносилось тотчас после Пашича. Последнему он уступал в хитрости и умении ладить с людьми и с обстоятельствами. Он был больше ученый, чем политик, но главным двигателем его жизни был пламенный патриотизм, – в науке и в политике для него существовала одна Сербия.

Во внешней политике он был оппортунистом. После Берлинского конгресса он вместе со своей партией держался австрийской ориентации; потом, когда увидел, что близость с Австрией не отвечает интересам Сербии, он перешел на сторону России; как я уже упоминал, он пришел к русскому посланнику барону Розену, сообщил ему текст конвенции с Австрией. Во всех этих переменах Новакович не был ни австрофилом, ни русофилом, но оставался сербским патриотом. На берегу Дуная, над Белградом, он под конец жизни купил себе маленький виноградник. Там, на холме, он построил себе вышку и любил смотреть оттуда по ту сторону реки, на Бачку, Банат и мечтать о том времени, когда все сербы объединятся. Ему так и не суждено было увидеть осуществления своей мечты. На его похороны сошелся весь Ниш; было решено, что как только война кончится, его тело перевезут в родной Белград.

Новакович был представителем умственной культуры своей страны. Сербы справедливо дорожили им как доказательством того, что они могут возвыситься в лице лучших своих представителей до уровня европейского Просвещения.

Представителем другой высшей стороны культуры, в лучшем духовном ее смысле, был епископ Нишский Досифей.

Я не могу иначе, как с чувством сердечного умиления, говорить о нем. Его образ встает передо мною: маленького роста, тщедушный, он казался бы совсем невзрачным, если бы не глубокий, лучистый взгляд его больших черных глаз, в которых всегда светилось выражение духовной силы и необыкновенной доброты. Он жил в маленьком каменном домике, крытом черепицей. Перед домиком был небольшой сад, в котором почти всегда трудился его еще не очень старый отец. Епископу Досифею было лет 35. Его родители были совсем простые люди, может быть, из селяков. Они жили со своим сыном.

Епископ Досифей получил первоначальное воспитание в Белградской гимназии, юношей лет 18 сделался монахом. Дальнейшее образование он получил в Киевской духовной академии, потом поехал в Германию, слушал лекции, кажется, в лейпцигском университете. Он готовил себя к созерцательной жизни, занимаясь философией и церковными науками. Последние годы своего пребывания за границей он жил в Женеве. Там он сошелся с настоятелем нашей церкви о. Сергием Орловым. С ним и с настоятелем нашей церкви в Берлине протоиереем А. П. Мальцевым, тоже замечательным человеком, который скончался в начале европейской войны, епископ Досифей сохранял самые тесные отношения. Промысел Божий захотел, чтобы он ближе сошелся с этими двумя замечательными представителями нашей Церкви.