Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Я уже говорил, что вскоре после начала войны Сазонов понял, что в общественном сознании властно ставится вопрос о проливах, как одна из необходимых целей войны. Сознав это, он сумел использовать поддержку, которую нашел в настроении Думы, и добился от наших союзников признания права России на Константинополь и проливы. В этом также заключается одна из исторических заслуг Сазонова. К сожалению, успех не принес нам тогда же счастья.

Прежде всего, мысль, что Россия может укрепиться на проливах и в Константинополе, была серьезным пугалом для Фердинанда и его присных. До тех пор во враждебных нам кругах Болгарии надеялись, что Англия никогда не допустит осуществления этой вековой мечты России. Приведенный мной в этих записках разговор Фердинанда с генералом Пэджетом довольно характерен в этом отношении. Но, как скоро в Болгарии сознали, что со стороны Англии Россия не встретит препятствий на своем пути, так в умах очень многих, даже не врагов России, возникло разочарование и опасение. Балканская война поставила перед Болгарией очень близко мираж Константинополя, и этого многие не могли забыть. Кроме желания самим утвердиться в Царьграде, у болгар возникло опасение, что Россия, став соседкой Болгарии, начнет давить на нее, посягать на ее самостоятельность. Во всяком случае, мечтам о гегемонии Болгарии на Балканах наступил бы конечно предел, ибо Россия на проливах этого бы не допустила. Так мыслили, повторяю, не одни только убежденные наши враги, каких немало было в Болгарии, но и все те, для кого на первом плане стояли узко понятые национальные интересы. Враги только воспользовались этим настроением в целях антирусской пропаганды. В конечном итоге я считаю, что, получив теоретическое признание своих прав на Константинополь от союзников, мы тем самым фатально подрыли себе почву для единственно возможного способа практически приблизиться к осуществлению этой цели через Болгарию. Это был как бы заколдованный круг. И, однако, нам, быть может, удалось бы разбить этот круг, если бы военное счастье было на нашей стороне.

К сожалению, с весны 1915 года пошли наши неудачи, которые, развиваясь в течение лета, приняли размер крупного поражения. Это окрыляло наших противников в Болгарии. В то же время наши союзники давали нам, как-никак, чувствовать всю цену великодушной уступки Константинополя, от завоевания коего они были так далеки. В переговорах с Италией, с Румынией, наконец, в сербо-болгарском вопросе они настаивали на своем, требовали от нас уступок. Как нам было с ними бороться, как не отдавать на чашу весов то, чего они добивались, когда на другую чашу был положен Константинополь или хотя бы мираж его!

Так, к сожалению для нас и для общего союзного дела, руководство в балканских делах выскользнуло из рук России, которая по праву должна была бы его иметь, и перешло в руки англичан и французов, ничего в них не понимавших. В особенности Англия обнаружила исключительный дилетантизм как в военной, так и в политической оценке положения на Балканах. Это стоило ей в одних Дарданеллах потери нескольких кораблей и 100 000 армии. При этом Грей обнаруживал упорство и педантизм узкого доктринера.

Когда шел вопрос о территориальных компенсациях, наши союзники быстро откинули громко провозглашенные ими принципы прав народностей. Они кроили земли, как кусок полотна, притом как плохие и расточительные портные, которые мало заботятся о форме выкройки и о величине обрезков. Но и потом, когда пора переговоров с Болгарией кончилась явным крушением всех возлагавшихся на это надежд и расчетов, сколько колебаний, нерешительности, сколько неумения реагировать быстро на создавшееся положение. В этом последнем фазисе и мы взяли грех на душу, так долго отказывая сербам в разрешении использовать единственный с их точки зрения шанс быстрого нападения на Болгарию. Правда, теперь, озираясь на прошлое, надо думать, что их расчеты не оправдались бы. Сербы не могли помешать австро-германцам проложить себе путь в Турцию, потому что они ничего не могли противопоставить их тяжелой артиллерии. Однако если б им удалось до того разбить Болгарию, – кто знает, какое положение заняли бы румыны и греки, и, наконец, было бы выиграно время для прибытия союзной помощи. Как ни как, мы взяли на себя, без нужды, крупную ответственность.

Мне думалось тогда и теперь, что на политику Сазонова в то время влияние оказал мой заместитель в отделе Ближнего Востока К. Н. Гулькевич, к сожалению – неисправимый болгарофил, который не мог отделаться от иллюзии заполучить Болгарию.

Мне порой бывало так тяжко, когда я видел, что все мои соображения и предложения, которые я излагал неоднократно в телеграммах, остаются безо всякого внимания, как будто бросаются в корзину для ненужной бумаги, что я написал об этом Гулькевичу, а потом и Шиллингу, прося, чтобы меня без церемоний убрали, если не считают нужным считаться с моими мнениями. Если же меня оставляют, то пусть переменят отношение к моим представлениям с места.

За всеми заботами и делами уходило много времени. В свободные часы я заезжал за милым владыкой Досифеем, и мы вместе с ним катались по прелестным окрестностям Ниша. Владыка был для меня неизменной поддержкой во всех тяготах и волнениях. Мы редко говорили с ним о политике, но нависавшая над Сербией опасность была уже не политикой, а действительностью, о которой нельзя было не думать. Между прочим он с самого начала заявил мне, что решил остаться со своей паствой в Нише, что бы ни случилось. Решение его было непреклонно. Он считал своей обязанностью пастыря ободрять, утешать, защищать свою паству, а если нужно, то разделить ее страдания и участь.

Как ни жалко было мне думать о том, что его ожидает, я не мог в глубине души не признать, что святой подвиг, на который он себя добровольно обрекал, был действительно исполнением пастырского долга. И решение свое он принял с трогательной простотой, продолжая до конца сохранять младенческую ясность своей чистой незлобивой души.

Одна из моих любимых прогулок близ Ниша была в маленький монастырь в Грабоваце. Однажды, едучи туда с владыкой, я услыхал на холме над дорогой звуки граммофона.

– Здесь живет очень милый молодой доктор, старший врач больницы Челе-куле, недавно туда назначенный и приведший ее в порядок, – сказал мне владыка. – Хотите познакомиться, он – русский воспитанник, очень будет вам рад. Лето он проводит здесь на вершине холма в палатке.

Сказано – сделано. Мы остановились, вышли из экипажа и поднялись на холм, откуда навстречу нам вышел доктор, еще совсем молодой человек в сербской походной форме.

Он ласково приветствовал нас и показал свое незатейливое устройство. В одной небольшой палатке стояла его походная кровать, на которой он спал, в другой помещалась небольшая кухня и жил денщик. Два-три соломенных стула и граммофон довершали обстановку. Это граммофон он любил заводить под вечер, когда возвращался пешком к себе из больницы. С высокого холма гулко разносилась музыка, и внизу на дороге мужики, ехавшие из города к себе домой, останавливали своих волов и долго слушали импровизированный концерт, пока не наскучит доктору и он не крикнет со своего холма, что на сегодня больше не будет музыки.