Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Как мог этот добрый кроткий народ превратиться в зверя, потерять на время образ Божий?

Ключ к пониманию случившегося мы всего вернее найдем в пророческом проникновении в душу русского народа у Достоевского. В своем очерке «Влас» (Дневник писателя за 1873 год) он говорит про «два народные типа, – в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это, прежде всего, забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся, как бы, каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее на половину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее, как ошалелому, вниз головой. Это – потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем, или поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего: от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, – стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, т[о] е[сть], когда идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего отрицания и саморазрушения. То есть то бывает всегда на счету, как бы мелкого малодушия; тогда, как в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием, а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе».

Глубокая неуравновешенность, способность перекидываться из одной крайности в другую – вот отличительные черты русского характера, отмеченные Достоевским. Эти резкие переходы имеют аналогию разве только с колебаниями нашего климата от летнего зноя к 30-градусному морозу. Суровая природа имела, конечно, значительную долю влияния на образование русского характера.

Чем неуравновешеннее человек, тем легче подвергается он пагубным влияниям.

У русской интеллигенции большая вина перед народом. Сколько передовых ее бойцов шли к простым, темным людям с пламенной проповедью нигилизма и призыва к борьбе, подстрекаемой низменными инстинктами! Крепкие устои народной жизни расшатывались и народная душа опустошалась. И когда эта проповедь возымела успех, и нигилизм был воспринять народом, не как отвлеченное построение, а как простое разрешение: все дозволено, – тогда в значительной части самой интеллигенции возник запоздавший ужас перед делом рук своих. Сколько вчерашних неверующих и врагов Церкви потянулись в ее ограду, как блудный сын в дом отчий. Но дело было уже сделано. Мне пришлось в 1918 году слышать такой отзыв одного крестьянина: «И то сказать: много греха на вашей душе, образованных людей. Ведь приходили к нам в деревню ученые люди и студенты и твердили: “Бога нет, образов не нужно”. – Теперь как плохо стало, так они небось себе иконы опять повесили, а наш брать мужик не так легко назад раскачается».

Во всем происшедшем сказалось глубокое противоречие между коренными духовными основами и повседневным укладом жизни русского человека. Высшее достижение гармонии есть удел святости, когда лев и ягненок мирно покоятся у ног подвижника. В душе русского человека всегда жили рядом зверь и ягненок. Они уживались, пока зверь был на цепи, но когда эта цепь порвалась, только произведенное им же полное опустошение усмирило зверя.

Лучшие русские писатели, наиболее правдиво изобразившие народную жизнь, все вместе с Достоевским отмечали это противоречие и эту стихийность народной души.

И все же Достоевский по следам славянофилов твердо верил, что русский народ богоносец, и что он спасет не только себя, но и мир.

«Боже, кто говорит, и в народе грех, – учил старец Зосима у Достоевского, – а пламень растления умножается даже видимо, ежечасно, сверху идет», но все-таки «из народа спасение выйдет, из веры и смирения его».

В основе этого убеждения лежит признание, что как бы ни пал русский человек, как бы ни погряз он в грубой борьбе за существование, или в погоне за удовлетворением низких страстей, в глубине его души таится искра Христовой веры. Это убеждение Достоевский вынес из каторги, из общения с преступниками «Мертвого дома» {261}. Здесь он понял отношение к арестантам простого народа, который видит в них прежде всего несчастных людей, и не столько осуждает, сколько жалеет их, подавая им милостыню во Имя Христа.

Достоевский отмечал, что русский человек, когда прошел угар, чувствует свой грех и преклоняется пред Правдой Божией и верит, что Господь не погнушается его, грешника. «Пусть я проклят, пусть я низок и подл», говорит Дмитрий Карамазов, «но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть».

Западному европейцу трудно понять такие противоречия, такое совмещение двух бездн. По природе своей идейный верующий русский человек максималист. Отсюда требования его к жизни, по существу, не допускают компромисса. Все, или ничего. Здесь расхождение двух полюсов – подвижников и революционеров. Одни отрясают от себя прах всего земного, бегут в уединение, затворяются в монастырях. Из них выходят святые, старцы, странники, или юродивые.

Из той же закваски самоотвержения создавались воины, радостно отдающие жизнь за Веру, Царя и Отечество, врачи и учителя, шедшие в народ, и, наконец, революционеры, отрицающие и Христа и Церковь, но порою служившие неведомому им Богу, с убеждением следуя своеобразной логике, которую за них формулировал Владимир Соловьев: «Человек произошел от обезьяны; поэтому люби ближнего, как самого себя».

Религиозность, как основная черта русской психологии, часто наблюдается у людей, отрицающих религию: для них происхождение человека от обезьяны, или законы Маркса являются символом веры, и нет никакого рассудочного соответствия между этими догматами и их, хотя и худо понятой альтруистической деятельностью.