Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Все это бойцы, хотя и разных ратей, но сходные порою между собой, как Савл был похож на Павла, сильные люди, отдающие себя и свою жизнь всецело служению своей идей. А общая людская масса, слабые люди не чувствуют себя в силах ринуться в борьбу с окружающим злом. Подпадая его действие, они все же в душе не признают зло, которому служат, за добро. У них также стремление, хотя бы на короткое время отрешиться от грешного мира, почувствовать себя в царстве беспримесной Правды, слиться с ее источником.

Эта глубокая религиозная потребность выработала тот богослужебный обряд, равного которому нет в мире. Он является вдохновенным созданием русского религиозного гения; мы, беженцы, как скинию завета, вынесли его в своих скитаниях, на чужбину. Что, как не храм, поддержало нас в изгнании? Где в другом месте мы чувствуем себя на духовной родине, испытываем чувство ребенка, прижимающегося к груди своей матери. Где прекращаются наши раздоры и утихает сердце?

В храме человек находит Царство Божье: оно заключено в его стенах, но должно бы распространиться на весь мир Божий, обнять всю нашу жизнь. Вся она должна бы быть сплошным богослужением, исполнением литургической молитвы: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную».

Но от храма к жизни не совершился еще переход. И переступив обратно его порог, человек куда-то глубоко прячет испытанное переживание. Между христианином, который только что на коленях творил горячую молитву, сердце которого трепетало раскаянием, умилением и любовью, – и грубым язычником в повседневной жизни, каким становится тот же человек, выходя из храма, – казалось бы нет ничего общего. Но не вовсе бесследно проходит совместная молитва и не бездейственно совершаемое в храме Таинство. Живое семя Божие таится, глубоко зарытое, где-то на самом дне души, но не утратившее своей растительной силы. Храмовое благочестие есть, конечно, лишь первая ступень. Настоящая церковная жизнь, объемлющая и сопровождающая человека во всех его отношениях семейных, общественных и государственных, есть пока лишь удел немногих.

Между тем задача истинного христианства, верных сынов Церкви – это распространить ее на все человеческие отношения, на весь мир. Это не есть теократия, ибо в понятии власти заключается, хотя бы и оправдываемое необходимостью принуждение, а Церковь есть совершенная свобода. В постановке этой задача – внешней теократии сказалось в свое время крушение средневекового папства.

Задачи христианства и Церкви по существу внутренние, а не внешние. В этом глубокое их различие с методами государственными и революционными.

В своих речах, посвященных памяти Достоевского, Владимир Соловьев указал на это различие, которое он считал существенным элементом жизнепонимания великого русского писателя. «Мир не должен быть спасен насильно. Задача не в простом соединении всех частей человечества и всех дел человеческих в одно общее дело. Можно себе представить, что люди работают вместе над какой-нибудь великой задачею, и к ней сводят и ей подчиняют все свои частные деятельности, но если эта задача им навязана, если она для них есть нечто роковое и неотступное, если они соединены слепым инстинктом или внешним принуждением, то, хотя бы такое единство распространялось на все человечество, это не будет истинным всечеловечеством, а только огромным «муравейником».

Таков идеал социализма. Он «принимается независимо ни от какой внутренней работы самого человека, – он состоит только в некотором заранее определенном и извне принудительном экономическом и социальном строе жизни; поэтому, все, что может человек сделать для достижения этого внешнего идеала, сводится к устранению внешних же препятствий к нему. Таким образом сам идеал является исключительно только в будущем, а в настоящем человек имеет дело только с тем, что противоречит этому идеалу, и вся его деятельность от несуществующего идеала обращается всецело на разрушение существующего , а так как это последнее держится людьми и обществом, то все это дело обращается в насилие над людьми и целым обществом. Незаметным образом общественный идеал подменивается противообщественной деятельностью. На вопрос: что делать, получается ясный и определенный ответ: убивать всех противников будущего идеального строя, т[о] е[сть] всех защитников настоящего».

Читая эти строки, можно подумать, что Соловьев, как будто, имел перед глазами эволюцию большевизма.

Мы видели, что Всероссийский Церковный Собор положил начало обновлению нашей церковной жизни. Важны те новые формы, которые он выработал, но еще важнее дух, который одушевлял членов этого Собрания и который был, как бы, предвестником общего религиозного подъема. Собор наметил вехи, установил программу, – осуществление ее впереди. Необходимо, прежде всего, заложить самую малую ячейку – приход, который должен лечь в основу церковной пирамиды. Не менее нужно завершение приходской жизни оживлением епархии, приближением епископа к своей пастве, установлением между ними живой непосредственной связи, как это было в древней Церкви, как это можно и теперь кое-где наблюдать на Востоке. Для этого требуется дробление существующих обширных епархий, умножение их числа. И всему этому двигателем и будителем должен быть периодически собирающийся Поместный собор. Конечно, это лишь внешние рамки. Они получают весь свой смысл, только изнутри, озарившись пламенем любви и веры.

Расцвет местной Церкви требует деятельного братского общения с другими поместными Церквами. Православный Восток давно застыл в своей неподвижности. Вселенская идея обросла национальными наслоениями. Отдельные Церкви замкнулись в своем одиночестве. Я приведу здесь отрывок из письма ко мне, одного весьма осведомленного наблюдателя жизни на Балканах, живо интересующегося церковными вопросами: «К глубокой нашей скорби, мы должны признать, что единства этого (т[о] е[сть] Православной церкви) нет вовсе, а есть «Православие Русское», «Православие Сербское», «Православие Греческое», «Православие Румынское», и «Православие Болгарское». Всюду Церковь Православная является «во-первых, проводником национальных стремлений, оставляя совершенно на втором плане сторону высшую, духовную. Я твердо верю, что пока мы не объединим действительно в одну Вселенскую православную церковь все ныне врозь существующие национальные Православные церкви, – до тех пор православие будет слабо, а народы, ему подпадающие, станут легкой добычей всякой пропаганды, даже самой отвратительной, как например, ныне в России».