Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

В приведенных словах много правды. Печальное положение церковной жизни на Балканах, религиозное равнодушие широких масс, привязанных к обряду, скорее, как к национальному символу, находит себе объяснение в тяжелых условиях развития Поместных Церквей, в прошлые века под двойным гнетом – турок и, к сожалению, также порою не высоко стоявшего греческого духовенства. Но в той же Греческой церкви, под наслоением вековой пыли, сохранились источники живой и глубокой веры.

Дремлющие силы Православного Востока, к которому принадлежит и Россия, должны пробудиться, и с Востока должно раздаться слово жизни и любви. Лучшие русские люди всегда жили этой святой мечтой и мы не утратили ее ни в нашем унижении, ни в нашем изгнании. Она одушевляет наши сердца, когда мы думаем о возвращении в Россию.

В упомянутых выше речах о Достоевском, Соловьев писал: «Не смущаясь антихристианским характером всей нашей жизни и деятельности, не смущаясь безжизненностью и бездействием нашего христианства, Достоевский верил и проповедовал христианство живое и деятельное, Вселенскую церковь, всемирное православное дело. Он говорил не о том, только, что есть, а о том, что должно быть. Он говорил о вселенской Православной церкви не только, как о божественном учреждении, неизменно пребывающем, но и как о задаче всечеловеческого и всесветного соединения во имя Христово и в духе Христовом – в духе любви и милосердия, подвига и самопожертвования. Истинная Церковь, которую проповедовал Достоевский, есть всечеловеческая, прежде всего в том смысле, что в ней должно в конец исчезнуть разделение человечества на соперничествующие и враждебные между собою племена и народы. Все они, не теряя своего национального характера, а лишь освобождаясь от своего национального эгоизма, могут и должны соединиться в одном общем деле всемирного возрождения. Поэтому Достоевский, говоря о России, не мог иметь в виду национального обособления. Напротив, все значение русского народа, он полагал в служении истинному христианству, в нем же нет ни эллина, ни иудея. Правда, он считал Россию избранным народом Божьим, но избранным не для соперничества с другими народами и не для господства и первенства над ними, а для свободного служения всем народам и для осуществления в братском союзе с ними истинного всечеловечества или Вселенской церкви».

«Достоевский никогда не идеализировал народ и не поклонялся ему, как кумиру. Он верил в Россию и предсказывал ей великое будущее, но главным задатком этого будущего была в его глазах именно слабость национального эгоизма и исключительности в русском народе. Две в нем черты были особенно дороги Достоевскому. Во-первых, необыкновенная способность усваивать дух и идеи чужих народов, перевоплощаться в духовную суть всех наций – черта, которая особенно выразилась в поэзии Пушкина. Вторая еще более важная черта, которую Достоевский указывал в русском народе, это – сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право и успокаиваться на нем, отсюда требование лучшей жизни, жажда очищения и подвига. Без этого нет истинной деятельности ни для отдельного лица, ни для целого народа. Как бы глубоко ни было падение человека или народа, какою бы скверною ни была наполнена его личная жизнь, он может из нее выйти и подняться, если хочет , т[о] е[сть] если признает свою дурную действительность только за дурное, только за факт, которого не должно быть, и не делает из этого дурного факта неизменный закон и принцип, не возводить своего греха в правду. Но если человек или народ не мирится со своей дурной действительностью, и осуждает ее как грех, это уже значит, что у него есть какое-нибудь представление, или идея, или, хотя бы, только предчувствие другой лучшей жизни, того, что должно быть. Вот почему Достоевский утверждал, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души своей носит другой образ – образ Христов, и, когда придет время, покажет его в явь всем народам и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнить всечеловеческую задачу».

Нынешнее положение наше ужасно, и, конечно, тому, кто приезжает из Совдепии на Запад, кажется, что он вырвался из ада в рай.

Но, по мере того, как глаз привыкает не встречать на каждом шагу призрака террора, он скоро начинает распознавать, что не все светло в этом раю, и что здесь нет недостатка в тени и тучах.

Пролиты потоки крови, а стало ли счастливее человечество, уменьшились ли причины и поводы к потрясениям, торжествуют ли великие начала, ради которых принесены жертвы?

Разве Европа не переживает жестокий социальный, экономический и международный кризис, и прежде всего моральный кризис? Где же новые живые люди, новые живые идеи? Не видны ли вместо них безмерная усталость и общее разочарование? – Мир внешний не принес мира внутреннего. Пушки умолкли, а яд взаимной вражды не только не ослабел, но как будто все усиливается. К ненависти между бывшими врагами прибавилась острая социальная борьба за личное существование. Понижение нравственного уровня, падение честности, общее огрубение нравов – таковы повсеместно последствия войны. Эгоизм, как движущее начало жизни, – вот зло и опасность современной жизни на Западе, печальная реакция после эпохи высокого самоотвержения.

Конечно, не все так настроены, но те, кто иначе чувствуют и думают, – христианская Европа, христианское человечество, разъединены и обессилены своим разъединением. В то время как в целой половине Европы происходит неслыханное торжество зла и насилия, в то время как те же темные силы ведут свою подземную работу во всех европейских странах и умеют объединяться для осуществления своих стремлений, – христиане не находят общего языка, не хотят, или не умеют объединиться.

Враги христианства могут торжествовать победу. Они могут говорить о поражении христианского начала в мире, применяя к нам слова Апостола: «вера без дел мертва есть».

Между тем то, что мы видим в Советской России, у большевиков, есть лишь яркое выявление на практике тех начал, которые составляют предмет вожделения их единомышленников на Западе.

Но большевизм не только законное порождение социализма. Последний, в свою очередь, является не менее законным, хотя и не всегда признанным ею детищем нынешней европейской цивилизации. Разве не приняла она за последнее столетие характер исключительной погони за материальными благами? Разве, в свою очередь, не это направление обострило классовую и социальную борьбу, соперничество наций и государств, милитаризм, – и в конечном счете грандиозную катастрофу минувшей войны. Ибо, как иначе могут назвать эту войну все народы, и есть ли между ними действительные, а не мнимые победители?