Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Перед тем, чтобы проститься с Петербургом, я хочу еще воздать благодарную память одной доброй старушке, которая была очень мила ко мне, а именно баронессе Марье Петровне Будберг, матери княгини Гагариной и бабушке моего бо-фрера Николая. Она была вдова нашего посла в Париже и гофмейстерина при великой княгине Марии Павловне, и жила против Спасо-Преображенского собора, Спасская 1, вместе с своей старшей сестрой. Обе были прелестные старушки с точеным профилем и были на редкость добры ко мне, особенно Будберг, которая заботилась о моих первых служебных шагах. Я обязан ей был впоследствии моим первым повышением после назначения в Константинополь. Вообще, я не могу пожаловаться на судьбу – столько добрых людей встречал на своем пути и столько получал от них внимания. Все это благодаря, тому, что все, кто знали моих родителей, были рады помочь их сыну.

В марте месяце в Константинопольском посольстве произошло служебное движение и открылась должность причисленного к посольству секретаря консульства в Ускюбе. – Фактически, назначенный на эту должность не ехал в Ускюб, но оставался в Константинополе и причислялся к посольству.

Я получал 3000 рублей в год (40 000 франков по нынешнему – 1929 года – курсу) {88} 88 В 1929 г. курс французского франка к доллару составлял 25,536 к 1, таким образом 40 000 франков равнялись 1566 долларам США (курс в 1897 г. 0,51533 доллара за рубль). ; казенную квартиру, и, по установившемуся обычаю, ежедневно обедал у Посла. – По тогдашним ценам, это было прекрасное жалование, вполне обеспечивавшее существование, особенно в Константинополе. Все это я получил, благодаря стараниям добрейшего Дмитрия Алексеевича Капниста, хотя он не состоял уже на службе. – я поехал тотчас в Москву, где провел с семьей Страстную и Пасху перед отъездом в Константинополь.

Когда я кончил университет, как большинство молодых людей, не получивших специального технического образования, я не знал хорошенько, какую карьеру выбрать. По понятиям и традициям моей семьи мне не представлялась возможность иной службы, кроме государственной или выборной. Старый друг моих родителей граф Дмитрий Алексеевич Капнист, занимавший крупный пост в Министерстве иностранных дел, уговорил меня избрать дипломатическую карьеру и поступить в так называемый Азиатский департамент, во главе коего он стоял. В то время в этом учреждении были сосредоточены все интересы России на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке. Впоследствии, по мере роста дел, Азиатский департамент был упразднен и вместо него были учреждены три отдела, для каждого из этих Востоков. Мне пришлось быть много лет спустя начальником отдела Ближнего Востока.

В Петербурге я пробыл всего несколько месяцев и был назначен состоящим при нашем посольстве в Константинополе весною 1897 года.

До тех пор я никогда не был за границей, и знал только Москву и Петербург. Константинополь имел для меня особую притягательную силу. С ним связан был в истории нашей внешней политики и наших войн, на протяжении столетий, особый романтический ореол: мечта о водружении православного креста на куполе Св. Софии, и завладение проливами, которое завершило бы мировое значение Русской империи. Религиозная идея сочеталась с идеей политической. Экономические и торговые интересы России также ставили перед Россией задачу завладения проливами, чтобы получить в наши руки свободный выход из Черного моря. С такими мыслями, кружившими молодую голову, я ехал в Константинополь. Это было в расцвет весны, в апреле месяце. Проезжая через Киев, который я также впервые увидел, я любовался величественной картиной широкого разлива Днепра у подножия древнего холмистого города, сверкавшего старым золотом многочисленных куполов киевских церквей. Зрелище было в своем роде единственное по красоте и тем историческим воспоминаниям, которые будил Киев, эта колыбель и мать русских городов.

Воспоминание о Киеве не было вытеснено у меня даже той волшебной панорамой, которая развернулась перед нами, когда пароход, на котором я плыл из Одессы, вошел в живописный извилистый Босфор. То, что я здесь увидал, казалось какой-то иллюстрацией восточной сказки.

И впоследствии, когда в течение многих лет мне не раз приходилось проделывать то же путешествие, меня всякий раз охватывала красота Босфора и входа в Константинополь, это чередование дворцов, киосков, старых домов с минаретами и поэтичными кладбищами, обрамленными кипарисами. Чудные запахи неслись из садов по обе стороны пролива, разделяющего Европу и Азию. Тысячи маленьких и больших лодок и фелюг разрезывали водное пространство, и воздух оглашался свистом сирен с пароходов. Каждый поворот открывал все новые и новые перспективы, пока наконец, не показывался вдали сказочный Стамбул, со старым Серамм и силуэтом Св. Софии, от которого не могло не биться русское сердце. Вдали виднелись Золотой Рог, Принцевы острова и Мраморное море. И над всем этим в яркую солнечную погоду висела какая-то голубая дымка, довершавшая таинственную и сказанную притягательность царственного города.

Мне пришлось тотчас по приезде окунуться в атмосферу усиленной работы в посольстве. На меня, как самого младшего, ложилась обязанность беспрерывно шифровать и расшифровывать телеграммы; иногда вся ночь проходила в работе. Но все это было ново и полно захватывающего интереса. Кончив работу, молодые секретари еще не расходились и вели горячие разговоры о развертывающихся событиях и возможных их последствиях. В парке посольства заливались соловьи, и южная пряная весна с опьяняющими запахами цветов казалась какой-то сказанной рамкой для грез и мечтаний, в которых смешивались и Стамбул с его минаретами и дворцами, и только что покинутая мною и близкая православная Россия с золотом своих куполов и с ореолом грозной мощи, которая еще сильнее чувствовалась здесь на Востоке, чем у себя дома.

Как прекрасна была весна на Босфоре! Никогда не забуду бала в парке английского посольства в Терапии на берегу Босфора, по случаю юбилея королевы Виктории. Воздух был пропитан мерцанием eucioli, которые то вспыхивали, то потухали, летая вокруг нас. На судах против Посольского дворца пускались ракеты, отражавшиеся в водах Босфора. Бесчисленные каики бороздили около берега, и теплая южная весна, как вино ударяла в голову. Я видел потом на своем веку много красивых и великолепных праздников, но ничего не могло вытеснить во мне воспоминания об этой ночи на Босфоре.

В редкие свободные дни и часы мы с товарищами делали прогулки и экскурсии. У каждого из нас была своя лодка, или каик на Босфоре. Каик – это самое живописное и приятное средство передвижения. У посла был огромный каик в 12 гребцов, в котором могло поместиться столько же пассажиров. У частных людей было обычно два гребца в бархатных фустанеллах, шитых золотом. По пятницам совершалась прогулка на «Сладкие воды» (eaux douces) на европейском или азиатском континентах. «Сладкие воды» это было просто небольшие извилистые речки. По пятницам они были запружены каиками, с нарядными гребцами и богатыми турчанками в чаршафах [158] Большой платок, в который оборачивалась женщина ( турецк .). , которые скрывали их лица. На берегу сплошь также сидели турчанки, торговцы рахат-лукума и «испанских хлебцев» обходили их, порою заливалась дудка, и раздавались звуки восточной мелодии с бубнами и барабаном. Цыганки обходили ряды и предлагали амулеты и гадания на кофейной гуще. Иногда они поразительно умели рассказать семейное положение и предсказать ближайшее будущее. Старые турки в чалмах, с длинными наргилэ [159] Кальян ( турецк. ). важно сидели на разостланных коврах и пили кофе. Эти прогулки были одним из немногих развлечений, дозволенных турчанкам. В то время нравы были необычайно суровы, женщин сопровождали огромные евнухи, не только оберегавшие и прислуживавшие им, но и зорко следившие за малейшим отступлением их от их неумолимого закона, отчуждавшего женщин от внешнего мира и оберегавшего их от нескромного взора. За тем же зорко следила полиция и шпионы. Но женская природа бывала сильнее всех запретов и молодые турчанки изощрялись порою в том, чтобы обмануть бдительность своих сторожей и забавиться, хотя бы в возможных размерах, игрою кокетства.