Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Фантастическим планам Энвера о расширении турецких пределов мы противополагали в наших переговорах план экономического освобождения Турции от немцев и укрепления таким путем ее самостоятельности. Благоразумные люди, в том числе турецкий поверенный в делах в Петрограде Фетхи-бей, казалось, внимали этим доводам. Мы предлагали, между прочим, туркам, в случае соглашения с нами, чтобы они завладели Багдадской железной дорогой. В беседах со мной Фетхи-бей откровенно высказывал различные свои опасения: перейти на сторону немцев – это значит подвергнуться всем рискам войны и укрепить у себя господство немцев; но, с другой стороны, не угрожает ли Турции победоносная Россия? Какие гарантии могла бы дать Россия Турции ее территориальной неприкосновенности? – я отвечал, что, на мой взгляд, мы могли бы обеспечить неприкосновенность Турции, заключив с ней оборонительный союз. – «Ну, а проливы вам нужны?» спросил меня Фетхи-бей. Я отвечал, что, без Согласия, мы оговорили бы наши интересы в этом вопросе, но что Турция осталась бы цела, на самостоятельность ее мы бы не стали посягать, и в конечном счете Турция от этого больше выиграла бы, чем от неосуществимой мечты о земельных расширениях. Всякий раз Фетхи-бей утверждал, что Турция не будет столь безумной, чтобы вмешаться в войну. Это его убеждение было вполне искренне. Оно отражалось в его телеграммах, в коих он предостерегал свое правительство против опасности столкновения с Россией и даже преувеличивал наши вооруженные силы.

Интриги наших врагов в Константинополе нам были хорошо известны, потому что мы читали телеграфную переписку австрийского посла в Константинополе со своим министром. Из нее мы видели, что наши враги были недовольны нерешительностью турок и опасались ее. Одним из средств давления было золото, которым немцы снабжали турок. Без него должны были бы остановиться военные приготовления, и на это не решились турки. Когда Фетхи-бей говорил мне, что никогда турки не сделают такой глупости, чтобы начать против нас военные действия, я предостерегал его, что немцы, если увидят нерешительность турок, могут поставить их перед совершившимся фактом и воспользуются для этого «Гебеном», который под турецким флагом сохранил немецкую команду. Не нужно было быть пророком, чтобы ожидать такого исхода, однако когда «Гебен» совершил свой разбойничий набег и вернулся в Константинополь, великий визирь был совершенно ошеломлен случившимся, и в оборот была пущена версия, будто мы первые открыли военные действия против турецких судов.

Если немцам удалось усилить оборону Константинополя и проливов, то это лишь благодаря потворству Болгарии и Румынии, допустивших пропуск через свои территории. Тотчас же [после] объявления Германией войны перед нами стала необходимость определить положение Болгарии. Если не ошибаюсь, то уже 20 июля нами послана была телеграмма в Софию, в коей в общих выражениях высказывалась мысль, что для Болгарии представляется случай исправить положение, созданное Бухарестским договором, действуя так, как ей диктовали ее исторические отношения с Россией.

Мы вполне отдавали себе отчет в том, что единственный способ привлечь Болгарию в качестве советницы заключался бы в передаче ей после войны Македонии в границах союзного договора 1912 года. Если бы, однако, Болгария затруднилась выступить с военными силами, то за добросовестный нейтралитет мы считали бы возможным обещать ей территорию до Вардара. Основания эти были сообщены нами сербам, и мы требовали от них соответствующих полномочий для ведения переговоров в Софии. Пашич не согласился на наше предложение. Он высказался против возможности совместных действий Болгарии и Сербии ввиду далеко не улегшегося взаимного ожесточения двух народов. Он высказал убеждение, что никто из сербов не согласится на отдачу Македонии болгарам. Единственное, на что он пошел, это на то, чтобы Россия заявила Болгарии, что она будет вознаграждена земельными приращениями в случае соблюдения доброжелательного нейтралитета. Самые размеры этих приращений он считал желательным не сообщать болгарам, нам же доверительно определил их, однако не до Вардара, а лишь до Брегальницы. Ввиду этого, мы вначале заявили болгарам требование лишь о соблюдении «доброжелательного» нейтралитета. Мы полагали, что выступление Болгарии было бы желательно главным образом в случае выступления Турции, а что до тех пор было бы достаточно соблюдение ею такого нейтралитета, который представлял бы угрозу как для Турции, так и для не вполне выяснившейся еще тогда Румынии.

Как только объявлена была война с Германией, болгарский посланник генерал Радко-Дмитриев обратился к нашим военным властям с просьбой принять его в ряды русской армии. Он просил дать ему дивизию, но ему тотчас обещан был корпус. О своем намерении он телеграфировал королю Фердинанду, спрашивая его разрешения, но говорил нам, что будет ждать не больше двух дней ответа. Последний так и не пришел, и Радко-Дмитриев уехал в армию. Его заменил советник миссии Патев. Он постоянно приходил к Сазонову и ко мне, выпытывая, нельзя ли получить какие-нибудь обещания, которые представились бы в Софии заманчивыми. Ему отвечали, что если мы будем уверены в том, что Болгария выступит, когда этого потребуют обстоятельства, то ей может быть обещана Македония.

На место Радко-Дмитриева посланником был вскоре назначен Маджаров из Лондона. Это был очень порядочный человек. Он не раз телеграфировал своему правительству, что пора бросить двоедушную политику и открыто выступить на сторону России. Между тем, софийский кабинет весьма своеобразно понимал «доброжелательный» нейтралитет и соблюдал таковой скорее по отношению к Турции, открывая ей свободный транзит для всего, что Германия везла в Константинополь.

Война с Турцией, казалось, должна была бы послужить новым толчком, чтобы сдвинуть Болгарию в нашу пользу, ибо ей представлялась возможность отвоевать себе Фракию и, воюя с турками, завоевать себе права на Македонию. Болгарскому правительству представлялся случай завоевать наше доверие к себе, но в Софии не было заметно перемен.

Одновременно с Болгарией, было важно определить позицию Румынии. Война захватила ее врасплох в этом отношении. С Россией у нее?? только еще начинались новые дружественные отношения, а с Австрией и Германией еще далеко не порваны были связи, укреплявшиеся со времени Берлинского конгресса. Старый король Карл был убежденный немец и Гогенцоллерн {104}. Лично он был скорее за открытое выступление Румынии в союзе с Германией и Австрией. Когда собрался Совет министров под его председательством, для обсуждения этого вопроса, стало известно, что Италия объявила нейтралитет. Это и повлияло на решение Румынии поступить так же. С тех пор между Италией и Румынией стало намечаться сближение и стремление согласовать свой образ действий во время войны.