Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

С самого начала войны с Германией, когда Турция еще не выступала, у всех на уме было, что главной положительной целью нашей в войне должно быть завладение проливами. Поведение самой Турции несомненно в значительной степени обусловливалось сознанием, что вопрос о проливах неминуемо будет выдвинут Россией и что она попытается разрешить его в свою пользу. Это отражалось даже в разговорах со мной осторожного Фетхи-бея, о которых я уже упоминал. Когда Турция произвела свое разбойничье нападение в Черном море, большинство широкой публики у нас обрадовалось этому, понимая, что теперь вопрос фактически будет поставлен. Мне приходилось слышать это от всех, с кем я виделся, – политическими деятелями, простыми обывателями. Я был очень удивлен, когда при Дворе императрицы Марии Феодоровны мне пришлось услышать об этом самые горячие речи. Словом, можно почти сказать, что от хижины до дворца всех волновал вопрос о будущности Константинополя и проливов.

В октябре месяце мне пришлось как-то обедать у князя Алексея Дмитриевича Оболенского вместе с графом Витте. Последний ожесточенно осуждал тех, кто довели Россию до войны, находил ее бессмысленною, говорил, что ради Сербии не пожертвовал бы даже любимой собачонкой. Он резко критиковал воззвание великого князя к полякам, высказывал убеждение, что данные в нем обещания никогда не будут осуществляться. Витте осуждал его и в качестве «консерватора», ибо по его словам в полчаса изменялась политика, которую проводили ряд монархов, что претило его чувству. При этом он конечно забывал, что в свое время не усомнился подать на подпись Государю Манифест 17 октября 1905 года, и не задавался вопросом, как отнеслись бы к этому акту тени государей Николая I и Александра III. Но с Витте невозможно было спорить. Он никогда не выслушивал собеседников и, когда ему представляли доводы, на которые трудно было ответить, он просто обходил их молчанием.

Говоря о бессмысленности войны, Витте, между прочим, сказал: «Вот если бы мы воевали, чтобы получить проливы, тогда – другое дело, я ничего не мог бы возразить; но этого нам никогда не дадут наши друзья англичане, которые будут воевать “до последней капли русской крови”». Витте намекал на словечко, незадолго до того пущенное в оборот бароном Розеном, также обедавшим в тот вечер у Оболенских, Меня не нужно было убеждать в значении для нас вопроса о проливах. Долгие годы я думал о нем. Он был центральной мечтой всей моей службы и деятельности на поприще внешней политики.

Впервые практически вопрос о проливах стал еще во время Балканской войны, когда мы боялись, что болгары займут Константинополь. Мы не были тогда готовы к войне, понимали, что вопрос этот не может быть решен один на один с турками, но приведет в движение все великие державы. Поэтому в то время нельзя было думать об окончательном разрешении вопроса. Тем не менее, на случай, если бы болгары вошли в Константинополь и нам пришлось бы послать туда десант, приходилось подготавливать различные комбинации. Мной составлена была 30 октября 1912 года записка, которая в качестве минимального удовлетворения для нас предусматривала утверждение наше на Верхнем Босфоре. Такое решение было бы конечно половинчатым и неудовлетворительным. Оно разрешало бы вопрос обороны Черного моря, но не открывало бы нам доступа к свободному морю. Вот почему я лично в то время надеялся, что болгары не войдут в Константинополь и что решение вопроса будет отложено до более благоприятных для нас обстоятельств.

Записка моя и самый вопрос были предметом суждения в совещании министров, но там предложенное мной решение не встретило тогда сочувствия. Военные и моряки утверждали, что занятие Верхнего Босфора значило бы на военном языке «быть на карнизе», что оно не могло бы быть прочным, что для нашего утверждения требовалось бы занятие значительной территории, для того чтобы развернуть на ней достаточно силы. А такое занятие, включающее всю зону Константинополя, потребовало бы громадных затрат и содержания значительного количества войск. Начальником Морского Генерального штаба был в то время князь Ливен. Это был благороднейший человек, весьма симпатичный, по-видимому – хороший моряк, но не государственный человек. Он пустил в обращение проект «нейтрализации проливов», со срытием на них всех укреплений. Разумеется, такая нейтрализация имела бы силу только в мирное время, а в военное она стоила бы только бумаги, на которой была бы написана. Тщетно я убеждал его в этом, когда пришлось однажды коснуться этой темы. Когда я спрашивал его, на какую же санкцию он рассчитывает того международного соглашения, которое установило бы нейтрализацию проливов, и как обеспечить себе от завладения невооруженными проливами неприятельской державой, в случае если бы она начала с этого войну о нами, Ливен отвечал: «Это уж дело вас, дипломатов, найти гарантии и санкции».

Идея нейтрализации проливов и установления особого международного режима, охраняющего этот порядок, не чужда была и самому Сазонову. Она нравилась и Государю. Последний, во время Балканского кризиса как-то говорил Сазонову, что прежде он сам увлекался мечтой о завладении Константинополем, но что мечта эта поблекла, когда он прочел имеющуюся в его библиотеке переписку императора Николая Павловича с Паскевичем. Государь считал Николая Павловича самым национальным из всех своих предшественников. Между тем, император Николай I в своей переписке высказывал, по-видимому, мысль о том, что завладение Россией Константинополем было бы для нее крайне вредно.

Так думал Государь; что касается Сазонова, то он считал, что завладение Константинополем поставило бы перед нами задачи, с которыми мы не в силах справиться, в области культурной, политической и церковной. Он с видимым нетерпением относился к моим доводам, когда я касался этого вопроса.

Когда мне пришло время уезжать из Петрограда, я просил разрешения Сазонова изложить мои взгляды по этому вопросу и не сердиться, пока я буду говорить. Разговор происходил в присутствии барона Шиллинга. Я развивал ему мысль о необходимости для нас завладения всей зоной проливов по линии Мидия – Энос. К удивлению Шиллинга и моему, Сазонов с первых же слов согласился с этой постановкой вопроса. Он по-прежнему лично скептически относился к нашим способностям водворять порядок в новых землях и опасался международных трудностей этого вопроса, однако он не мог не считаться с властным давлением общественного мнения.

Сазонов мало того, что согласился сам, но успел убедить Государя в необходимости подвергнуть вопрос о Константинополе и проливах новой переоценке. В этом я скоро убедился.