Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Когда первый раз велось следствие, вы скрыли свое участие в массовых убийствах.

— Ничего не скрывал. О чем спрашивали, все-все отвечал, да.

— Рассказали, как убивали узников?

— Не убивал. На вышке стоял, да, на работы водил, да. Никому ничего плохого не делал.

Взял Харитоненко телефонную трубку, приказал:

— Из пятой ко мне в кабинет.

Ввели Мисюру. Стоит как положено, держит за спиной руки, на Панкратова не обращает внимания, будто в кабинете у следователя только привычная мебель.

— Садитесь. Очная ставка. Знаете этого гражданина?

— Панкратов! — спокойно отвечает Мисюра, точно вчера встречались.

— А вы знаете, кто сидит перед вами? — спрашивает Харитоненко Панкратова.

Робко взглянул Панкратов на пожилого мужчину с еще холеным и надменным лицом. Вроде не приходилось встречаться. Всмотрелся в скособоченное тело и длинные руки, заулыбался: доволен, что вспомнил.

— Паук. Это Паук!

— Какой Паук? — спрашивает Харитоненко. Кличку запомнил, назовет ли фамилию?

— В лагере так называли Мисюру. Все называли, и вахманы.

— Ложь! — спокойно возражает Мисюра.

— Не в глаза называли, — объясняет Панкратов. — Начальником был, убил бы за это лагерника. И вахманы боялись с ним ссориться. А за спиной не было у него другого названия.

— Личные счеты имеются? — спрашивает Харитоненко Мисюру и Панкратова.

— Какие личные счеты! — презрительно хмыкнул Мисюра. — Это же тварь бессловесная: куда посылали, туда и бежал.

— Правильно, справедливо говорит Мисюра, — подтверждает Панкратов. — Без приказа ничего не делал: куда посылали — шел, что приказывали — делал.

— Панкратов участвовал в расстрелах узников? — спрашивает Харитоненко у Мисюры.

— А как же! Старался, выполнял приказы, расстреливал не хуже других, — с удовольствием сообщает Мисюра.

— Зачем говоришь неправду? — Панкратов укоризненно покачал головой.

— Неправда? — зло переспрашивает Мисюра. — А в Ленчне, когда кончали евреев, ты же рядом со мной стрелял.

— Стрелял! — после длительной паузы подтверждает Панкратов. — Только я стрелял просто так, в воздух. Мне было жалко людей, да.

— Ав Дрогобыче? — выясняет Харитоненко.

— Ив Дрогобыче стрелял в воздух!

— И в Наварии?

— И в Наварии, да!

— Расскажите, Мисюра, все, что вам известно об участии Панкратова в расстрелах узников Ленины, Дрогобыча и Наварии?

Мисюра отвечает старательно, приводит детали. Вспомнил даже, как Панкратов после расстрела узников Ленины сказал: «Мы невольные люди, нам приказали — обязаны делать. Однако нехорошо получилось, да». Отрицает Панкратов, что стрелял в узников, Мисюра усердствует:

— Ну, как тебе, Панкратов, не стыдно! Был такой старательный вахман, а теперь врешь, что не выполнял приказы. Да ты по приказу убил бы мать и отца.

— Мать и отца не убивал, — спокойно отвечает Панкратов.

Задал Харитоненко вопрос об убийстве детей во время майской акции 1943 года. Мисюра подтверждает свои показания, рассказывает, как Панкратов бросал в могилу малолетних детей, как живыми закапывал.

— Так было? — спрашивает Панкратова Харитоненко.

— Не убивал детей. По приказу клал в яму, да.

— И потом закопали живых?

— Не я один закапывал — все вахманы. Что приказывали, то делали, да.

Разглядывает Харитоненко Панкратова. Не дебил, не помешанный. А между тем: «Не убивал, а клал в яму». Притворяется? Не похоже.

Панкратов не притворяется. По своему разумению защищается от несправедливости. Он же не мог пойти против немецких приказов, а следователь делает вид, что не понимает этого. Будь его, Панкратова, воля, разве он кидал бы в могилу детей? Но не выполни он приказ — самого бы кинули в ту самую яму, да! Мисюра больше кидал, командовал, выслуживался перед немцами, теперь выслуживается перед следователем. На его, Панкратова, беде хочет отыграться, да! И следователь — плохой человек: знает прекрасно, что и без него, Панкратова, побросали бы детей в могилу, а притворяется, что не знает. Когда Мисюра кидал детей в могилу, то еще и издевался над ними, называл жиденятами. Он же, Панкратов, не издевался, для него все люди равны. До немцев даже не подозревал, что есть на свете евреи, в лагере ему было все равно, кого охранять. Делал что приказывали, как всегда — до войны, в войну, после войны.

Закончилась очная ставка, увели Мисюру; Харитоненко продолжает допрос Панкратова.

— Как следует понимать, что вы по ошибке стали вахманом?

— Конечно, по ошибке! — убежденно отвечает Панкратов. — Когда в Хелмском лагере подыхал с голоду, приехали немцы и сказали, что берут на работу. Никогда не отказывался от работы и тогда согласился: думал, поедем на окопы, на завод, на стройку. А нас привезли в Травники и стали обучать на вахманов, да. Вот такая получилась ошибка.

— Если не хотели стать вахманом, почему не бежали?

— Нельзя было бежать, одного за это повесили.

— Значит, лучше вешать других, чем рисковать своей жизнью?

— Я никого не вешал, — снова замкнулся Панкратов.

— Когда служили в Яновском лагере, получали увольнения в город?

— Получал увольнения, бывал в городе, — признает Панкратов.

— Почему тогда не бежали?

— А куда было бежать? Город незнакомый, никого не знаю. Если бы кто-нибудь подсказал…

— Подсказывали! — напоминает Харитоненко. — Могу показать листовки подпольщиков, их много было в Яновском лагере, даже в вашей казарме.

— Может, и были, — не спорит Панкратов. — Только я никаких листовок не видел, мне никто не давал.

— И не мучила совесть, что вместе с фашистами убиваете советских людей?

— Почему не мучила? Мучила.

— И теперь мучит?

— А как же!

— И готовы честно рассказать о своих преступлениях?

— Я всегда был честным, никого не обманывал, никогда ни у кого ничего не украл, да.

— А людей убивали?

— Не я убивал — приказ.

— Проверим, Панкратов, вашу честность. Станете обманывать — дадим очные ставки. Допрошены бывшие узники лагеря, многих вахманов уже осудили, они все рассказали.

— Я честный. Что знаю, все расскажу.

— С кем и когда выезжали на ликвидацию люблинского гетто?

— Было такое, — вспоминает Панкратов. — Построили нащ взвод, объявили, что едем в Люблин заканчивать гетто. Сказали, будем водить евреев на станцию и грузить в вагоны. Приказали стрелять в тех, которые непослушны или отстают от колонны. Приехали в Люблин — большой город, как сто наших Кокино, даже больше. Высадили около глухого забора, там уже было много вахманов. Немцы приказали выгнать всех граждан евреев на улицу, мы, конечно, выполнили приказ. Никого я не бил, объяснял по-хорошему. Когда всех граждан евреев собрали на улице, немецкий офицер попросил, чтобы они сложили в специальные ведра наручные часы, кольца, серьги и все такое прочее. Предупредил: кто не выполнит, тому будет плохо. Граждане евреи клали исправно, потом нам приказали вести их к поездам. Я тоже водил. Не один, с Прикидько. На станции немцы приказали гражданам евреям раздеться до белья и грузиться в товарные вагоны. Женщин тоже заставляли раздеваться, они дрожали: уже было холодно. Не заметил, был тогда снег или не был.