Эугениуш Небельский - «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

Интересно и ярко описал Куляшиньский свои этнографические странствия, реки и горы Тункинской долины, многочисленные минеральные источники, обычаи тамошних жителей; в пещерах он обнаружил следы имен, выбитых в 1840 году польскими ссыльными – Феликс и Паулина Ивашкевич. «Я нахожусь в котловине Байкальских гор, – писал он по горячим следам, в пути, – к югу от Байкала, в двенадцати милях от озера. Слова Данте – «Lasciate ogni speranca voi ch'entrate» («Оставь надежду всяк сюда входящий») – пришли мне на ум, и пробрала меня смертная дрожь. […] Нескоро, вследствие условий моего существования, я сумел осмотреть ее [долину. – Э.Н.] и ее жителей, но теперь постепенно заглядываю в разные уголки и результаты всех этих наблюдений хоть и робко, доверяю бумаге». Находясь в Туране, где-то неподалеку от берегов Ихэ-Ухгуня, он писал о тамошних целебных источниках: «В этом ущелье множество источников бьет из-под скал и всякий приносит человеку облегчение. Буряты вешают на дерево разноцветные лоскутки [называемые зурмадахан. – Э.Н.] Кроме серного источника, у которого растет акация, украшенная лоскутками, здесь есть источник горькой воды, полезной для зрения, возле него пестреет лоскутками плакучая березка. Это украшение деревьев рядом с целебными источниками буряты почитают своим религиозным долгом, словно в благодарность Бурхану за заботу о больных, чьи недуги вызваны мощью Шигемуни. На вершине горы, над самой купальней, находится латинский крест, установленный, как свидетельствует надпись, Влодзимежем Раевским в 1840 году».

«Посетить» это место Куляшиньский никого из своих товарищей не уговорил, но его сопровождал знакомый местный житель, прекрасно знавший окрестности. И хотя священников в Тунке проживало на тот момент еще много, большинство из них были заняты скорее будущим и попытками добиться перевода в европейскую часть Империи, а не мыслями о «путешествиях». К тому же среда ссыльных тогда оказалась расколота делом, связанным с казачьим атаманом.

В 1873 году группа священников, имевших хорошие отношения с надзиравшим за ссыльными капитаном Плотниковым, решила сделать ему подарок. Сторонники этой идеи утверждали, что офицер отличается исключительной доброжелательностью и много помогал ксендзам, сквозь пальцы смотрел на проводившиеся ими втайне службы, и заслуживает благодарности. Поводом сделать подарок стала отставка Плотникова с должности в Тунке, связанная, в частности, с его потаканием польским ссыльным, а также отъезды самих священников. Идея вызвала бурные дискуссии и споры, поскольку многие изгнанники считали, что «если русский – значит, враг», и ни о каких подарках речи быть не может. Провели тайное голосование, пытаясь решить, как поступить, но в результате все еще более осложнилось: одни выступали за то, чтобы не дарить ничего, другие – чтобы подарить золотые карманные часы, третьи – перстень с памятной надписью, четвертые – перстень без надписи. В конце концов, решили презентовать Плотникову перстень без надписи, и 21 августа 1873 года его вручил русскому ксендз Юзеф Писанко.

Тем бы дело и кончилось, если бы те священники, которые были противниками подарка, случайно не узнали, что Плотникову вручили «дорогой» золотой перстень с надписью: «Sacerdotes Tuncae pro anno 1866–1873». Оказалось, что группа инициаторов уже приготовила подарок и решила не считаться с мнением остальных ссыльных. Снова созвали совет, на котором обвинили подаривших перстень в «злоупотреблении доверием товарищей» и решили привлечь к ответственности ряд священников и администрацию общины. Ксендза Фердинанда Стульгиньского сняли с поста старосты, других отстранили от всех функций и должностей, виноватых окрестили «перстенщиками» и приняли решение не подавать им руки.

«Квинтумвират, – писал об инициаторах ксендз Куляшиньский, – решил устроить водевиль с этим перстнем для начальника и вышеуказанной надписью… ну, и устроил». Среда тункинских священников раскололась окончательно, и такое положение дел сохранялось до конца периода пребывания их в деревне. Информация разнеслась за пределы Тунки, взволновала иркутских ссыльных, где сторонников Плотникова тоже начали презрительно именовать «перстенщиками» и также частично подвергли обструкции. «Болезненный, неполитический эпизод в истории Тунки», – заключает противник «перстенщиков».

История имела весьма эмоциональную подоплеку и, вероятно, поэтому многие священники не сумели объективно оценить положительную сторону надзиравшего над ними царского чиновника. Они находились в Сибири, и Плотников – русский – являлся в их глазах стражем и исполнителем карательной, противной полякам системы. Мыслить другими категориями, будучи узником, наверняка непросто. Ксендз Жискар, которого в данном случае невозможно подозревать в предвзятости или пророссийских симпатиях, высказывает об этом чиновнике исключительно позитивное мнение: «Мы наблюдаем в поведении Плотникова факты, свидетельствующие о благородстве его натуры, великодушии, личном мужестве, честности, которая не позволяла ему поступать подло». Новаковский доказывал, что Плотников оказывал сопротивление своему начальству, требовавшему от него негативной оценки поведения священников, и это стало главной причиной временного, а затем окончательного отстранения его от должности. «Поэтому следовало бы на прощание продемонстрировать, что мы по заслугам оценили его порядочность».

Сегодня мы могли бы, пожалуй, сказать, что священники, столь сильно воспротивившиеся идее вручить подарок Плотникову, оказались заложниками своих антирусских настроений. Новаковский сурово осудил их: «они настолько исполнены варварской ненависти, такое испытывают отвращение ко всему и вся, связанному с понятием „москаль", что не в состоянии допустить, будто какой-нибудь конкретный москаль может оказаться добрым и благородным человеком. Такого рода патриотизм […] – языческий и уж точно не христианский».

На протяжении всего пребывания в Тунке лишь одно объединяло почти всех, отодвигая все недоразумения и распри на второй план – похороны скончавшихся товарищей по изгнанию. «Похороны проходили обычно очень торжественно. Собирались почти все. Впереди шел с крестом старик капуцин, брат Конрад Пежиньский, лысый, с длинной седой бородой; за ним тянулись две длинные вереницы [.] священников, печально и протяжно певших псалом „Miserere mei Deus”. За гробом, к сожалению, никто не шел; встречные местные жители почтительно уступали дорогу, однако к процессии не присоединялись. […]

Проводив своего товарища в последний путь, каждый священник за упокой души скончавшегося совершал хотя бы одну службу. Все делали это добровольно, это было жестом совершенно естественным». Перед лицом смерти все равны.