Эугениуш Небельский - «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

4/16 сентября 1870 года скоропостижно скончался 33-летний ксендз Казимеж Гедройц из Жмудзи, живший «один-одинешенек в отдельном домике». «[…] он был болен, но никто не ждал подобного исхода. Один из товарищей, ксендз Циряк [Слотвиньский], капуцин, пришел его навестить; на столе стояли самовар и стакан с недопитым чаем. Ксендз Гедройц полулежал. Решив, что тот задремал, ксендз Циряк ждал, пока Гедройц проснется, однако, не услышав дыхания, приблизился к нему и понял, что товарищ мертв. Денег в доме не нашли, а поскольку было известно, что они у Гедройца имелись, заподозрили одного негодяя, что это он ксендза задушил и ограбил» (Новаковский). В этом случае, видимо, даже следствие не велось.

Осенью 1870 года иркутские власти оценивали сосуществование местных жителей и ссыльных (сто сорок три человека) положительно, отмечая, что в Тунке все живут «дружно» – в согласии – и что до сих пор никаких правонарушений замечено не было. Также и между священниками и местным попом отношения добрые, двое ссыльных ксендзов даже снимают у него жилье.

Откуда столь положительная оценка отношений ссыльных и местных в Тунке, представленная в отчете губернатору восточной Сибири, если даже несколько описанных примеров со всей очевидностью свидетельствуют о том, что жилось полякам несладко? Скорее всего, и в других регионах Сибири, где находились польские ссыльные, ситуация была подобной, так что происшествия в Тунке иркутские чиновники считали явлением обычным. О том, что им было известно о многих правонарушениях, говорят сохранившиеся фрагменты документов.

В повседневной жизни ксендзов принимали участие также буряты из окрестных улусов, однако их поведение оценивается более положительно, нежели действия тункинских крестьян. Контакты с бурятами ограничивались, главным образом, торговыми отношениями, обменом или закупкой продовольствия или, порой, ситуациями, когда некоторые священники пытались знакомиться с окрестностями деревни. Свидетельств о бурятах ксендзы оставили немного, но все они доброжелательные, говорят о гостеприимстве и спокойном нраве местных жителей. Ксендз Куляшиньский неоднократно посещал бурятские юрты, он же отметил, что буряты ежедневно приезжали в магазин ксендзов «на своих маленьких низеньких лошадках». В другом месте он с большой симпатией добавляет: едут ли буряты в одиночку или группой, вне зависимости от времени года, они всегда поют свою национальную поэму: «Ёхор ёхор, ёхоря, ёхорчо, надое: булхун, булхун, мархае, бурхуу гыре шалхая» («Пойдем, пойдем петь, петь, будем радоваться – вперед, вперед, братья, в степь, девушка ждет»). Эту песню – спокойную, ровную, как степь, подобную шуму леса, красивую и сердечную – они очень любят».

В отношениях поляков и сибиряков в Тунке многое могло измениться после нескольких трагических событий – нападений местных жителей на священников. Это произошло в период отъездов ксендзов из деревни, когда можно было предположить, что поляки копят деньги на дорогу. 14 ноября 1871 года работник Будачка (крещеный бурят), ремонтировавший дом ксендза Францишека Козловского, неожиданно напал на того в сенях с топором в руках. Ударил по голове, но ксендз успел уклониться и выбежал из дома, стал звать на помощь. Раненого, окровавленного, его спасли товарищи, жившие по соседству, а бандита поймали и отвели к заседателю. Тот, хоть и видел, в каком состоянии находится ксендз Козловский, счел, что раз свидетелей нападения нет, бандита можно отпустить с миром.

Сильно избили семинариста Элиаша Гарбовского, хотя он отчасти был сам виноват, досаждая крестьянам. В прошлом у него, видимо, были какие-то проблемы с властями, поскольку в документах есть пометка о том, что Гарбовский уже три года ведет себя примерно. Документы позволяют восстановить ход событий. 9 декабря 1871 года в четыре часа пополудни два чиновника общины (кандидат и писарь) явились в дом Матвея Алакова, намереваясь произвести опись семьи, инвентаря и т. д. По неизвестной причине они вошли в ту комнату, которую занимали польские ссыльные Гарбовский и Древновский, и, застав там только первого – лежащим на кровати (по словам самого Гарбовского, он был болен и устал после мытья пола), – сели за стол, позвали хозяйку и занялись своими обязанностями. Гарбовский решительно запротестовал и обвинил хозяйку Прасковью во лжи, когда та сказала, будто лошадь является ее собственностью, тогда как она уже принадлежала ксендзу Древновскому (который ранее купил ее у хозяйки за оплаченные налоги). Тогда один из чиновников, Софрон Черкамин (с которым у Древновского уже было немало неприятностей), известный священникам своим порывистым характером, выскочил из-за стола и накинулся на Гарбовского с криком: «Тебя не спрашивают, не твое это дело – молчи!» Тогда Гарбовский – как он сам объяснял – «находившийся в болезненном состоянии и пришедший в раздражение от грубости визитера» – бросился на Черкамина и нанес ему удар в челюсть, а когда тот схватил Гарбовского за грудки, взял палку и, угрожая ею, прогнал всех (второго чиновника он также пытался ударить палкой). На прощание Гарбовский прокричал, чтобы они занимались своими обязанностями на хозяйской половине, а к нему входить не смели. После чего отправился к капитану Плотникову, доложить о случившемся.

Когда он вернулся, у хозяйки сидело трое других тункинцев, один из которых нагло воскликнул: «Ага, вот и полячишка». Гарбовский никак не отреагировал и пошел к себе, собираясь лечь спать, но через минуту те с криками ворвались и потребовали, чтобы он шел с ними в мирскую избу. Гарбовский ответил, что пойдет, но только по приказу Плотникова, а местные – что они его свяжут и отведут силой. В комнате было темно, Гарбовский пытался зажечь свечи, но крестьяне выбили их у него из рук; тогда он закричал, схватил кусок подсвечника – и завязалась драка. Алакова дала показания – видимо, ложные – будто Гарбовский пустил в ход нож и покалечил крестьян Александрова и Попова, первого ранив в губу, а второго – в бровь над левым глазом и в нос. В конце концов, мужики его одолели и выволокли из избы. Когда Гарбовский очнулся, Иванов велел: «накласть ему хорошенько», и вот тут уж – как жаловался священник – его по-настоящему избили и обокрали (вещи ему впоследствии вернули, но принадлежавшие ксендзу Древновскому тридцать рублей пропали), затем связали и отвели в мирскую избу. Тункинцы утверждали, что были вынуждены это сделать, поскольку он находился в нетрезвом виде.

12 декабря в полдень, в рамках следствия, которое вел капитан Плотников, был произведен медицинский осмотр Гарбовского. Он прошел в присутствии капитана, старосты ссыльных ксендза Теодора Рогозиньского, депутата мирской избы Ефима Сороковикова, ксендза Людвика Чаевича, который «оказывал медицинскую помощь политическим ссыльным», и местного фельдшера Броштейна. Согласно медицинскому свидетельству, составленному Чаевичем и подписанному Броштейном и ксендзом Рогозиньским, состояние здоровья Гарбовского было тяжелым и требовало немедленного врачебного вмешательства; рекомендован был также перевод в более здоровое и удобное помещение, поскольку на данный момент избитый находился в казачьей тюрьме. Сообщалось, что рубаха и брюки Гарбовского разодраны и испачканы кровью, кровообращение нарушено, пульс неровный – от восьмидесяти шести ударов в минуту и чаще, на голове две раны, кожа сорвана тупым предметом, на лице и под левым глазом синяки, нос рассечен, вероятно, ударом веревки, шея воспалена, справа синяки, на ногах – следы ударов, наиболее тяжелые раны – на груди и животе, также обнаружено воспаление в левой части груди и затрудненное сиплое дыхание.