Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Я все это высказал, и Александр возразил:

— Я совершенно не согласен. Я ощущал Кибехо как кино. Происходящее было нереальным. Только потом, когда я разглядывал сделанные фотографии, — вот тогда это стало реальностью.

Когда началась первая волна стрельбы, Александр был в «Замбатте». Он рассказывал:

— Помню, там были тысячи людей, ломившихся на территорию парковки. Тысячи и тысячи людей. Я был на крыше, наблюдал. И увидел эту одну женщину. Толстую женщину. Эта толстая женщина была единственным человеком, которого я видел среди тысяч, тысяч и тысяч людей. Больше я не видел никого. Они были просто — тысячи . А эта толстая женщина, напиравшая вместе с толпой… когда я смотрел на нее, она напоминала человека, который тонет. — Александр свел вместе ладони, дал им сложиться внутрь и упасть — и, казалось, сгорбился, став меньше ростом. — В эту секунду она еще стояла, а в следующую уже валилась в толпу, и я видел, как это происходило. Она исчезла. Только тогда мне захотелось фотографировать. Эта толстая женщина, одна-единственная толстая женщина… Когда произносят слово «Кибехо», она — все, что я на самом деле помню. Это навсегда останется моим единственным настоящим образом Кибехо — та толстая женщина, тонущая в тысячах и тысячах людей. Помнится, на ней было желтое платье-сорочка.

Я никогда не видел сделанных Александром фотографий, но сказал ему, что данное им описание этого момента и его собственного перехода от ощущения нереальности во время этих событий к реальности фотографий сильнее берет за душу и это гораздо ярче и информативнее, нежели всё, что могут, по моему убеждению, сказать сами фотографии. В некоторых отношениях рассказ был спокойнее, чем фото, а шокирующие моменты — не такими концентрированными, но при всем том рассказ больше увлекал слушателя и уводил за собой.

— Ну не знаю, — мотнул он головой. — Я не смог бы рассказать ничего, если бы не смотрел.

— Ты и видишь, и не видишь, — проговорила Анник — В основном просто дело делаешь. Картинки приходят потом. Когда они ломились в ворота «Замбатта», мы навалились на створки с другой стороны, так что они не рухнули. И люди начали перекидывать через них младенцев. А ты их просто ловишь. Делаешь такие вещи, которые тебе ни за что не захотелось бы увидеть на фото.

— Например, ходишь по трупам, — подхватил Александр. — Я из-за этого очень переживаю. Это было совершенно нереальное, совершенно безумное решение — идти по трупам. Не знаю… Я не знаю, что было правильно или неправильно, чувствую ли я себя виноватым, но ощущение прескверное. Это было необходимо. Это был единственный способ выбраться наружу.

— Нам нужно было вытащить живых, — пояснила Анник Они с Александром вытаскивали сотни потерянных и осиротевших детей из груд тел, из каждого углубления, где способно было схорониться маленькое тельце: из шасси грузовиков, из-под капотов машин.

— Не знаю почему, но мне были безразличны люди, убитые пулями. Мне было на них плевать, — говорил Александр. — Они были мертвы, да и раненные из огнестрельного оружия ничего для меня не значили. Важны были только те люди, которых задавили.

— Пулям и мачете как бы положено убивать, — вторила ему Анник. — А задавленные люди были просто убиты другими людьми, такими же, как они сами, уязвимыми, пытавшимися выжить.

— Я привел врача, — продолжал Александр. — Я сказал ему: «Они выглядят так, словно спят. Я не знаю, как понять, мертвы ли они». Он прошелся и проверил человек двадцать или тридцать, а потом сказал: «Они мертвы. Все они мертвы». Но когда мне приходилось на них наступать, мне казалось, что я могу их разбудить.

— Все они были похожи на мертвый багаж, — подхватила Анник. И я мог представить себе это: Кибехо, призрачный город, глубоко погребенный под брошенными пожитками вынужденных переселенцев, пахнущий смертью, — и на вершине холма закопченный кафедральный собор, который во время геноцида стал крематорием. — Когда мы ходили по этому «багажу», — продолжала Анник, — вероятно, там, под ним, были люди. НЕВОЗМОЖНО ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ВИНОВАТЫМ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО БЕСПОЛЕЗНО, И МЫ ХОДИЛИ ПО НИМ, ЧТОБЫ СПАСАТЬ ЖИЗНИ.

— Ходить по ним — значило быть живыми, — сказал Александр. — Спустя какое-то время это стало значить, что ты просто продолжаешь жить. Мертвые мертвы. Ты ничего не можешь сделать. Да и с живыми — многое ли мы могли сделать? Мы поили их водой. Это было наше единственное лекарство. Напоминало чудо. Видишь лицо мальчика, упавшего и, похоже, умершего в толпе, роняешь на него пару капель воды, и вдруг он — ааххххх! — Улыбка расплылась по лицу Александра, и он чуть приподнялся на стуле, точно расцветающий цветок в ускоренной съемке. — А потом оборачиваешься… — продолжал он, — и в следующую минуту все, кого мы поили водой, БЫЛИ МЕРТВЫ.

— Да, — подтвердила Анник.

— Трупы, — подытожил Александр.

— Тот парень с копьем в глотке, — проговорила Анник — Я просто отошла от него. А в какой-то момент замечаю, что смеюсь, смеюсь… И не могу остановиться. Рядом со мной раненые, кровь повсюду, то рука, наполовину оторванная гранатой, то рот, разрубленный мачете, а я просто хохочу. Это я‑то! — всплеснула она руками. — Да я когда-то при виде уколов в обморок падала, а здесь зашивала раны от мачете. Единственное, о чем я могла думать: «Как наложить здесь бинт — так, — она покрутила кистью в горизонтальной плоскости, — или так?» — окружность стала вертикальной.

— В воскресенье, когда мы уезжали, повсюду на дороге были люди, мертвые и раненые, — рассказывал Александр. — В нормальных условиях обычно останавливаешься и стараешься сделать что-то для человека, находящегося в гораздо лучшей форме. Мы же не останавливались. Мы просто бросили их. Я из-за этого очень переживаю. Не знаю, действительно ли это чувство вины, но это очень нехорошее чувство.

— Да, — подтвердила Анник. — Это было плохо, верно? Мы просто ехали дальше. Жертв было слишком много.

— Слишком много людей, — вторил ей Александр. Глаза его были полны слез, и из носа текло прямо на губу. — Я не понимаю, как устроены мои мозги. Просто не знаю. Когда люди умирают, привыкаешь видеть мертвецов, ждешь этого. Помню, в 1973 г. в Афинах у нас были баррикады из машин, и танки пришли и стали давить машины. Мне было 11 или 12 лет, и я видел этих людей. Они были мертвы, и я ждал, что увижу других мертвых людей. Это становится нормой. У нас столько фильмов, в которых видишь смерть от пуль, но вот это — настоящая смерть, когда задавили насмерть. В Кибехо во время второй атаки была адская стрельба. Такая стрельба — ты не представляешь! РПФ просто стреляли и стреляли, не глядя. Я стоял там, лил дождь, и единственное, о чем я мог думать, — это как мне хочется убраться куда-нибудь от этого дождя. Я даже не думал о стрельбе, а стрельба была адская. Убраться от дождя — вот и все, чего я хотел.