Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Ночью солдаты РПФ прекратили стрельбу. «Вскоре после рассвета, — писал майор Катберт-Браун в своем журнале, — выглянул за стену… и увидел тела, разбросанные по всей территории». В течение того дня десятки тысяч ЛПВС выводили пешими и вывозили грузовиками из опустошенного лагеря, а команды ООН и гуманитарных работников обихаживали раненых и подсчитывали мертвых. Сразу после полудня в лагерь начали прибывать репортеры, и Катберт-Браун писал: «Слет медиабойскаутов на могилах». В первых данных о жертвах, переданных по телеграфу, было заявлено число 8 тысяч, но его быстро пересмотрели в сторону уменьшения — где-то между 2 и 4 тысячами. Больше всего людей было затоптано во время давки, многих убили бойцы РПФ, и довольно многих зарубили, забили дубинками и даже насмерть закололи копьями интерахамве . Но цифры эти были лишь приблизительными оценками; толща тел на земле в некоторых местах не позволяла продвигаться по лагерю, да еще и РПФ не открывал полный доступ.

Всю следующую неделю дороги из Кибехо были забиты десятками тысяч заляпанных грязью ЛПВС, бредущих по домам. Тут и там вдоль дороги группы местных жителей собирались в кучки, чтобы дразнить, а порой и избивать возвращающихся беженцев. Это был напряженный момент в Руанде.

— В прошлом году, когда никто в мире не пытался остановить геноцид, я видел, как первые ряды РПФ идут освобождать Руанду. Эти парни были героями, и я не задумываясь подходил пожимать им руки, — рассказывал мне Ферри Аалам, швейцарский делегат Красного Креста. — После Кибехо я уже не знаю, захочу ли первым протягивать руку.

Возвращавшихся из Кибехо ожидал несколько более высокий средний уровень арестов и насилия, чем беженцев из других лагерей. Но многие приверженцы «Власти хуту» из Кибехо, по слухам, бежали через буш, пробираясь через руандийские границы к гуманитарному архипелагу ооновских лагерей. Иных безопасных укрытий для génocidaires не осталось.

На пятый свой день пребывания в Руанде я ехал на юг от Кигали и наткнулся на автокатастрофу, в которой погиб тот молодой парень. Там были и выжившие раненые, и люди, с которыми я ехал, повезли их в больницу в Бутаре. Несколько норвежек, медсестер Красного Креста, вышли на улицу поболтать. Они опекали отделение тяжелой травмы, устроенное специально для раненых из Кибехо. Там проводили по 30 серьезных операций в сутки, и в то утро как раз выписали большую группу пациентов. Остались только самые тяжелые случаи.

— Хотите посмотреть? — спросила одна медсестра и повела меня, показывая дорогу. Двадцать или тридцать раскладных коек тесно сгрудились под слабым неоновым светом, среди вони гниющей плоти и лекарств. — Те, кто остался, — сказала медсестра, — это сплошь раненые мачете.

Я и сам это видел: множественные ампутации, разрубленные лица с припухлостями вокруг швов.

— У нас были такие, у кого мозг вылезал наружу, — вполне жизнерадостно продолжала норвежка. — Странно, да? Ведь РПФ не пользуются мачете. «Они» делали это со своими же.

Я ощутил сильную дурноту и вышел в холл, где прилег на холодный цементный пол рядом с открытым окном. Норвежка вышла вслед за мной.

— Странная страна, — заметила она. Я согласился. Она сказала: — В этой больнице — в прошлом году — была большая бойня. Хуту убивали тутси, врачи убивали врачей, врачи убивали пациентов, пациенты убивали врачей, сестер, всех подряд. Я работаю от Красного Креста — это очень по-швейцарски, очень нейтрально. Я здесь новенькая, только что приехала из-за этой истории в Кибехо. С Кибехо, говорят люди, все начинается заново. Это следующий геноцид. Я смотрю по сторонам. Разговариваю с людьми. Я ВИЖУ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ. И ДУМАЮ, МОЖЕТ БЫТЬ, ПРОСТО ОН ТАК ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, ОЧЕНЬ УРОДЛИВО И МЕДЛЕННО.

— Как вы определяете разницу? — спросил я.

— Разговариваю с людьми. Они напуганы. Они говорят: А как там, в заирских лагерях, в Бурунди, в Танзании? Как там с местью? Как с правосудием? Это нормально. Когда люди так напуганы, значит, они надеются. Они говорят, что у них есть что терять, — надежда.

Я промолвил:

— Я вижу, что из вас выйдет хорошая медсестра.

— Нет, правда, я серьезно, — отмахнулась она. — Люди всегда говорят гадости о правительстве — как и о врачах. Это нормально. Может быть, это потому, что, как и врачи, правительство больше всего нужно людям только тогда, когда оно не может достаточно помочь.

Она заставила меня улыбнуться. Я сказал:

— Вы имеете в виду, что они, как врачи, кого-то убивают, кому-то не могут помочь, а кого-то спасают?

— А разве это так уж плохо? — парировала она. — Спросите людей. Притворяйтесь, будто вы журналист, когда бываете в таких местах, как это. Разговаривайте со всеми.

Я признался, что я и есть журналист.

— Ой, — вздохнула она. — Увы! Мне нельзя с вами разговаривать. Правила Красного Креста. Забудьте все, что я наговорила.

Но как я мог забыть эту медсестру-норвежку? Она была самым оптимистичным человеком из всех, кого я встречал в Руанде.

Однажды вечером, через пару недель после событий в Кибехо, я сидел в бистро в Кигали, деля котелок фондю бургиньон и графин вина с Анник ван Локерен-Кампань и Александром Кастаниасом. Нидерландка Анник и грек Александр работали наблюдателями миссии ООН по правам человека в Руанде. Они оба были в Кибехо во время катастрофы и за этим ужином в последний раз сидели вместе: Анник возвращалась в Голландию. Может быть, поэтому Александр заговорил о Кибехо. Он сказал, что заговорил о нем впервые за эти недели, и, закончив ужинать, мы остались в ресторане, просидев там не один час, заказали еще графин вина, послали за сигаретами, а Александр то и дело подливал нам коньяку.

Разговор о Кибехо начался с того, что Александр спросил меня, бывал ли я в церкви в Ньярубуйе, видел ли тамошний мемориал непогребенных мертвецов, жертв геноцида. Я еще не успел там побывать (хотя, съездив, не жалел об этом) и высказал Александру то, что считал тогда — и считаю до сих пор — хорошим аргументом против существования подобных мемориалов. Я сказал, что у меня вызывает внутреннее сопротивление сама мысль вот так вот навеки бросать тела людей на месте их убийства — напоказ, как памятники совершенному против них преступлению, армиям, которые остановили эти убийства, и жизням, которых люди лишились. Такие места противоречат духу популярной в Руанде футболки с надписью: «Геноцид. Хороните мертвых, а не истину». Я считал эти слова хорошим лозунгом и сомневался, что так уж необходимо своими глазами видеть жертвы, чтобы полностью осознать это преступление. Эстетическое насилие пляски смерти порождает возбуждение и эмоции, но действительно ли это зрелище помогает нашему пониманию несправедливости? Судя по своей собственной реакции на образы жестокости и на то, что я видел в больничной палате с ранеными из Кибехо, я гадал, уж не запрограммированы ли люди психологически сопротивляться, когда им приходится впитать слишком большое количество ужасов. УЖЕ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА МЫ СМОТРИМ НА ЗВЕРСТВА, МЫ НАХОДИМ СПОСОБЫ РАССМАТРИВАТЬ ИХ КАК НЕРЕАЛЬНЫЕ. И ЧЕМ БОЛЬШЕ СМОТРИМ, ТЕМ БОЛЬШЕ ПРИВЫКАЕМ К ТОМУ, ЧТО ВИДИМ, — А НЕ ПРОНИКАЕМСЯ ИМ.