Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Боско был удивлен тем, что я, журналист, не слышал эту историю. Кажется, я отреагировал на нее довольно инертно, скорее не как журналист, а как потребитель американской журналистики, у которого таблоидная диковинка — съехавший с катушек убийца, который впадает в безумие в общественном месте, — вызывает лишь отстраненное ощущение бессистемной угрозы для общества в целом: словно молния, пьяные водители или обрушение фрагментов фасадов высотных зданий. Мою прабабку на 96‑м году жизни прикончил цветочный горшок с геранью, упавший с подоконника, и, хотя такое могло случиться и со мной, я не считаю эту опасность более актуальной только потому, что это случилось с ней. Но история Боско была иной. В РУАНДЕ, НЕ УСТАВАЛ ОН МНЕ ПОВТОРЯТЬ, ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ГОВОРИТ «ГЕНОЦИД ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ЭТО СДЕЛАТЬ», СОЗДАЕТ У ЦЕЛОГО ОБЩЕСТВА ОЩУЩЕНИЕ ТОТАЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ.

Внучка Лоренсии Ньирабезы, Шанталь Мукагасана, говорила мне примерно то же самое. Я хотел услышать реакцию Ньирабезы на рассказ Гирумухатсе, но, когда я вернулся в Табу, она была не в настроении разговаривать, и Шанталь, худощавая 33-летняя женщина, овдовевшая во время геноцида и потерявшая четверых из своих пятерых детей — Мари, Марту, Марианну и Джонатана, — заполнила паузу.

— Даже если он сознается, он все равно лжец, — сказала она о Гирумухатсе. — Он лжет, если говорит, что только следовал приказам.

По словам Шанталь, этот человек был неудержимым истребителем тутси. Она сказала, что он лично наблюдал за убийством родителей своей жены, «просто чтобы получить удовольствие, глядя, как их убивают», а когда узнал, что его жена-тутси втайне подкармливает своего брата, Гирумухатсе пытался убить и шурина.

Ньирабеза обвиняла Гирумухатсе в убийстве десятерых ее ближайших родственников. Шанталь возлагала на него личную ответственность за убийство 27 ее родных. Он был руководителем, сказала она, и сам принимал участие в массовом убийстве, пользуясь маленькой мотыгой. Шанталь удалось ускользнуть от гибели вместе с месячной дочерью Альфонсиной на спине — лишь потому, что утром того дня, когда случились эти убийства, она увидела, как Гирумухатсе убил ее кузена Освальда, зарубив его мачете. После этого Шанталь спряталась в доме своей крестной-хуту. Скрываясь у крестной, она слышала, как пришел Гирумухатсе и попросил чаю — по его словам, чтобы набраться сил перед убийством отца Шанталь. Она также сказала, что сын ее крестной — один из сообщников Гирумухатсе — «зашел за дом наточить мачете, но его мать запретила ему убивать меня». Потом крестная сказала Шанталь, что ее сын убил мать Шанталь. И вот теперь ее крестная с сыном вернулись из Заира.

Все описанные Шанталь убийства произошли за пару дней в одном небольшом скоплении домов на холме, которым командовал Гирумухатсе. Она рассмеялась, когда я рассказал ей, что, по словам Гирумухатсе, он своими глазами видел лишь шестерых убитых по его приказу.

— О, вот бы нам с ним очную ставку! — воскликнула она в какой-то момент, но в следующий уже говорила: — Даже если бы я его выдала, что от этого изменится?

— После геноцида, — говорила Шанталь, — мне приходилось одной искать пропитание и одежду, а теперь эти люди возвращаются, и им дают пищу и гуманитарную помощь.

Верно: в то время как международное сообщество потратило больше миллиарда долларов на лагеря «беженцев», опустошенная Руанда пыталась выпросить хоть пару миллионов, но десятки тысяч выживших, самовольно заселившихся в развалины, систематически игнорировали. Однажды, сказала мне Шанталь, выжившим Табы раздали мотыги.

— И все, — подытожила она. — Точка.

Невозможно было дать выжившим то, чего они действительно хотели, — их утраченный мир, такой, каким он был в те времена, которые они называли словом «прежде». Но почему после катастрофы больше всего пренебрегали теми, кто более всех пострадал от геноцида? Бонавентура Ньибизи особенно опасался, что молодые выжившие сами станут экстремистами.

— Скажем, у нас есть сто тысяч молодых людей, которые лишились своих семей и не имеют никакой надежды, никакого будущего. В такой стране, как эта, если сказать им «иди и убей своего соседа, потому что он убил твоего отца, семерых братьев и сестру», они возьмут мачете и сделают это. Почему? Потому что они не видят своего будущего. Если говорить, что страна должна двигаться к примирению, но в то же время забывать об этих людях, то что происходит? ВСТРЕЧАЯ ИХ НА УЛИЦЕ, МЫ НЕ ОСОЗНАЕМ ИХ ПРОБЛЕМЫ, НО, ВЕРОЯТНО, ОНИ ВИДЕЛИ, КАК НАСИЛОВАЛИ ИХ МАТЕРЕЙ, КАК НАСИЛОВАЛИ ИХ СЕСТЕР.Потребуется сделать очень многое, чтобы эти люди могли вернуться в общество, смотреть в будущее и говорить: «Да, давайте попробуем».

Такой попытки не было сделано. У правительства не было никакой программы для выживших.

— Никто не хочет им помогать, — говорил мне советник Кагаме, Клод Дюсаиди. Он имел в виду — ни один иностранный донор, ни одно гуманитарное агентство. — Мы говорим: «Дайте нам эти деньги, мы сами все сделаем». Никому это не интересно.

Бонавентура, который позднее был назначен министром торговли, объяснил отсутствие иностранной помощи как следствие отсутствия в Руанде возможностей для инвестиций.

— Нельзя рассчитывать на международное сообщество, если ты не богат, а мы небогаты, — говорил он. — У нас нет нефти, поэтому неважно, что в наших жилах тоже течет кровь, что мы — люди.

Со своей стороны Дюсаиди пришел к выводу, что международное сообщество не желает признавать, что геноцид действительно был.

— Они хотят, чтобы мы о нем забыли. Но чтобы мы могли это забыть, надо хотя бы помочь выжившим наладить нормальную жизнь. Тогда, пожалуй, можно будет запустить процесс забвения.

Неожиданная постановка вопроса — «процесс забвения». Со времен холокоста дискуссии о геноциде были неотделимо связаны с представлением об обязательствах памяти. Но в Руанде — где, по словам Пасифика Кабарисы из организации «Африканские права», многие пережившие геноцид «сожалеют, что их не убили», — забвение было бы желанным симптомом минимального восстановления, выздоровления, способности продолжать жить.

— Перед этой репатриацией, — говорила мне Шанталь, — мы начали было забывать, но теперь… это как если у тебя была рана, которая начинала заживать, а потом кто-то пришел и заново вскрыл ее.

Полного заживления этой раны у поколения, которое ее получило, быть не могло. Вместо этого, пока выжившие утверждали, что правительство должно было (и могло) сделать для них больше, а иностранцы, с нетерпением ждавшие примирения, обвиняли правительство в использовании геноцида в качестве оправдания своих недостатков, новые лидеры Руанды просили своих соотечественников быть стойкими в своем терпении.