Александр Сидоров - На Молдаванке музыка играет: Новые очерки о блатных и уличных песнях

Следователь Михайлов, который вёл дело, поносил старую каторжанку — «гадина, говнюха, мерзавка, сволочь». Вряд ли Мария Александровна знала уже существовавшую к тому времени песню об умирающей воровке. Но как её описание напоминает строку: «Рассказывай, сука, с кем в деле была!» Впрочем, мы уже говорили, что наверняка сцена допроса существовала и в раннем романсе о Спиридоновой, отражавшем пытки, которым подвергали юную девушку-террористку есаул Аврамов и помощник пристава Жданов. Обращение сталинских «следаков» заставило её вспомнить прошлое: «Меня стало кошмарить по ночам, как кошмарило первый десяток лет после 1906 года, и я иногда в следственной камере, усталая от вечного бессония… задрёмывая и очнувшись путала, что передо мной Авраамов или Михайлов, казачий ли офицер или теперешний следователь, и горечь от одной возможности такой ошибки была для меня куда больнее ожога нагайкой».

И ещё одна странная перекличка — на этот раз со строкой «Пытал меня мусор, крыса позорная…» В письме Спиридоновой встречаем похожую характеристику: «Михайлов маленький человек. Это хорёк. Смесь унтера Пришибеева с Хлестаковым». Маленький хорёк — чем же не крыса?

Любопытно и другое. Коллега Михайлова, следователь Хахаев, «оскорблял» Спиридонову иначе: всю ночь орал на неё — «великомученица, монашка, богородица, памятник себе зарабатываете». Вторил ему и следователь Карпович: «Бандитка, бандитка, богородица, великомученица». Видимо, для них Богородица и Великомученица были чем-то вроде самой грязной матерщины…

А Мария Спиридонова, начав свой путь мученицей, так его и завершила. Приговорённая к 25 годам тюремного заключения, она отбывала срок в Орловской тюрьме, и 11 сентября 1941 года, когда фашистские войска приближались к Орлу, «эсеровская Богородица», её муж и ещё 155 узников были расстреляны в Медведевском лесу недалеко от города.

Песня же о ней ушла в лагеря. Сначала — в Соловки, куда отправляли левых эсеров с 1923 года, а затем расплескалась по всему ГУЛАГу и за его пределами. Да, боевая эсерка превратилась в уголовницу, воровку. Да, блатной мир заставил героиню перейти на арго:

Да, героиня принимает муки не за отмщение народных страданий, а за своего любовника-вора. И всё же песня — сохранилась. Сохранилась и история, связанная с нею.

Разве этого мало?

Городской романс о жуткой расправе на Митрофановском кладбище (правильно — Митрофаньевском, совсем уж точно — Митрофаниевском) давно уже стал классикой жанра. История о коварном отце, погубившем невинную дочь, неизменно входит в «обойму» популярных фольклорных песен наряду с классическими образцами народного музыкального творчества. Так, Сергей Гандлевский в очерке «Трепанация черепа» отмечал: «В фольклорной экспедиции от филфака меня озадачивало, как деревенские бабки могут с одинаковым чувством петь стародавнюю величальную и без перехода: “Как на кладбище Митрофаньевском отец дочку зарезал свою”».

Между тем ничего удивительного здесь нет. Культуролог Михаил Лурье отмечал, что для отечественных фольклористов второй половины XX века «было характерно восприятие поздних по времени появления песен как своего рода фольклорного мусора крестьянской традиции, испорченной влиянием мещанской культуры (то есть примерно так же, как на рубеже XIX–XX вв. воспринимали частушки)… во многих собирательских группах, особенно этномузыковедческих, было принято при записи в деревнях народных песен попросту не фиксировать этот материал, получивший ласково-пренебрежительное обозначение “поздняк”, — отчасти в целях экономии экспедиционного времени и звукозаписывающих носителей, отчасти из презрительного к нему отношения».

Прекрасно это показано у Василия Шукшина в рассказе «В воскресенье мать-старушка…»:

«С интересом разглядывали городских, которые разложили на крыльце какие-то кружочки, навострились с блокнотами — приготовились слушать Ганю.

— Сперва жалобные или тюремные? — спросил Ганя.

— Любые… пойте, какие хотите.

— Как на кладбище Митрофановском отец дочку родную убил, — запел Ганя. И славно так запел, с душой.

— Это мы знаем, слышали, — остановили его.

Ганя растерялся.

— А чего же тогда?