Александр Сидоров - На Молдаванке музыка играет: Новые очерки о блатных и уличных песнях

То, что Калашников нарушает правила честного боя, не ускользает и от внимания других критиков. Однако, к примеру, Е. Грищук и М. Никифорова пытаются оправдать купца: «Лермонтов изображает единоборство — “охотницкий бой одиночный”… Был ещё другой вид единоборства — бой “сам на сам”, или “поле”. Он, однако, происходил не на льду Москвы-реки, а у Ильинских ворот Китай-города. Бой “сам на сам” — судебный поединок. Дрались обычно обидчик и обиженный. Тот, кто оказывался победителем, признавался правым, а побеждённый — виноватым. В бое “стенка на стенку” существовали свои правила: лежачего не бить, по виску и “под микитки” (под вздох) не ударять. При поединке “сам на сам” дрались без правил. Калашников “ударил своего ненавистника прямо в левый висок со всего плеча”, это говорит о том, что купец рассматривал бой с опричником на Москве-реке как судебный поединок. Да иначе он и не мог поступить. Калашников не имел права “просить поля” у Кирибеевича, как тогда назывался вызов на судебный поединок. Ведь опричник заранее считался правым».

Резон в словах авторов есть. Иван IV, дабы создать крепкое государство, объявил центральную часть страны собственной землёй царя — опричниной. На опричных землях деревни и сёла отбирались у знатных владельцев, а их самих царь селил на земли, названные земщиной. Опричные земли Грозный роздал преданным ему служилым людям, составившим личную гвардию царя. В любом споре опричник был заведомо прав, жалобы на него от земских людей не принимались. Поднять руку на опричника считалось тяжким преступлением. То есть «просить поля» для смертельного боя с Кирибеевичем Калашников не мог, а смыть позор кровью надо! И Степан Парамонович превращает «спортивный» «охотницкий бой» в смертельный поединок «Божьего суда». Купец честно предупредил опричника:

Калашников собирался убить обидчика «по-честному» и даже надеялся после боя пировать с друзьями. Но по ходу поединка купец вынужден пойти на грубое, преступное нарушение правил, когда понимает, что честно ему Кирибеевича не одолеть. Он наносит опричнику удар в висок, который во всех видах русского кулачного единоборства считался подлым!

А что опричник? Он всерьёз воспринял угрозу Калашникова, «побледнел в лице, как осенний снег»… Кирибеевич готов к любому исходу — но в честном бою! И удар наносит по правилам. Что мешало ему первым врезать купцу в висок? Только одно: царь Иван этого не простил бы. Такой поступок позорил государевых бойцов. А вот купцу ничего другого не оставалось…

Посмотрите, как Лермонтов описывает смерть Кирибеевича:

Жалость к молодому опричнику сквозит в каждом слове.

Что же касается Ивана Васильевича, он вместо скорой и жестокой расправы, напротив, пытается разобраться: может, купец случайно нанёс запрещённый удар? Тогда с него спросу нет.

Но если Калашников солжёт, то месть не имеет смысла! Обмануть царя, объявив убийство случайным, — значит струсить, упасть в глазах родных — братьев, жены! Сподличать перед самим собой. С другой стороны, рассказать царю о причинах убийства опричника — значит опозорить жену, дать повод для слухов и пересудов. В любом случае милость царя Степану Парамоновичу не нужна: он совершил бесчестный поступок и жить дальше с этим не желает. Выход один: за совершённый грех положить голову на плаху. Вот и говорит царю: да, убил я сознательно. А за что — не твое, государь, дело.

Выпытывать причину убийства Грозному тоже не резон: раз успешный торговец пошёл на такой позор, значит имел серьёзные основания. Зачем выносить грязное опричное бельё на всеобщее обозрение, мутить народ? Помиловать купца царь опять же не может, даже если бы и захотел: это создало бы опасный прецедент, соблазн порешить недруга под видом «спортивного поединка».

Смолчал купец — за то ему и хвала. И осыпает Иван милостями семью Калашниковых: вдову и детей жалует из казны, а братьям разрешает «торговать безданно, беспошлинно» (прямая цитата из народной песни о Кострюке, где «дети Калашниковы» просят князя: «Вели нам торговать безданно, беспошлинно»). Вот так ирод самовластный! С чего вдруг расщедрился? Да потому, что рассудил по справедливости!

По справедливости и казнил Степана Парамоновича «смертью лютою, позорною». А какою ещё казнить убийцу, который нарушил вековые русские традиции?! И схоронили купца вне кладбища — душегубу на православном погосте делать нечего:

Место захоронения Калашникова говорит само за себя: у восточных славян на перекрёстках было принято хоронить самоубийц, некрещёных детей и других «нечистых покойников». Если похоронить их на кладбище, наступит засуха или, наоборот, пойдут бесконечные ливни, град выбьет хлеба. Поэтому «нечистых» предавали земле в ничьём пространстве около перекрёстков и развилок, чтобы неприкаянная душа бродила где-нибудь подальше. Также считалось, что в тела казнённых преступников и самоубийц вселялись упыри, поэтому трупы зарывали на развилках, напоминающих по форме крест.

В довершение заметим, что нынче принято называть поэму Лермонтова усечённо — «Песня про купца Калашникова». Но купец-то помянут в самом конце! Полный титул — «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Первым назван царь, совершивший страшный, но справедливый суд, вторым — неправедно убитый (хотя и грешный) опричник и лишь в последнюю очередь — купец, ради защиты семейной чести совершивший позорное преступление.

Так почему же Лермонтов не поправил Белинского? Ведь статья критика была опубликована при жизни поэта. А никакой загадки. Поэму Лермонтов создал в 1837 году на Кавказе, в Пятигорске, куда был сослан за «возмутительное» стихотворение «На смерть Поэта», посвящённое гибели Пушкина. В истории боя опричника и купца аллюзии на дуэль Пушкина и Дантеса тоже более чем очевидны. Финал, правда, несколько иной, нежели в пушкинской дуэли, но вряд ли кто-то этим обманулся. Потому цензура и не разрешала печатать «Песню…»: её опубликовали только 22 марта 1838 года в «Литературных прибавлениях» к журналу «Русский инвалид», и то с условием, что вместо фамилии опального поэта поэма будет подписана буквами «-въ». Так что Лермонтову было не до полемики с Белинским.