Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

И все же Словцов признает, что в его версии сибирской истории приглушены страдания коренных народов, подвергшихся русскому завоеванию. Отмечает он и то, что имперские проекты часто оказывались для Сибири серьезным бременем – от петровских рекрутских наборов, ударивших по деревням, до обеспечения провизией научных экспедиций, которое было столь тяжело для якутов. Но когда речь шла о создании нового, затраты отходили на второй план. О победе Петра под Полтавой Словцов писал так: «…история постыдила бы свой сан, опорочила бы перо, если бы… вздумала сетовать о жертвах. Жертвы, труды и народные испытания велики, невозвратны, но они принесены на святой жертвенник отечества» [257].

Словцов полагал, что придет время, когда бессмысленно станет говорить о какой-то отдельной сибирской истории. Это соответствовало его взглядам на историю в целом: «Если время для человека есть прогрессия опытов, а не выкладка мгновений протекших, то история должна быть знанием не обыденных происшествий, а опытов изведанных, опытов, выражающих истины, раскрытые среди известной страны. Отсюда выходит разность между летописью и историей, отсюда рождается еще вопрос: всегда ли Сибирь, доныне продолжающая свои летописи, будет иметь отдельную историю?» [258]На свой собственный вопрос Словцов ответил в предисловии ко второму тому «Исторического обозрения…»: «…история Сибирская есть добавка к Русской… Не трудно предвидеть время, когда законодательство и образованность умственная, поравняв Сибирь с Россиею, тем самым закончат отдельность здешней истории» [259].

В этой телеологической перспективе следует рассматривать и словцовскую периодизацию сибирской истории. Рассказывая читателю о том, что правительство относилось к Сибири с все возрастающей «заботливостью», Словцов указывал, что, по сути, вся история Сибири – это «летопись правительственной опеки над страною, так сказать, несовершеннолетнею» [260]. По мнению историка, государство не сразу осознало, в чем состоит его роль: «промышленность звериная познакомила Россию с северною полосою Восточной Азии», она «заманила Россию в Сибирь». «Правительство, – пишет Словцов, – с лишком полтора столетия, не иначе как по частной идее усвоения промышленности, управляло судьбою сей страны, не вдруг обратившей на себя лучшее воззрение» [261]. Таким образом, в первый (1585–1662) и второй (1662–1709½) периоды сибирской истории, по Словцову, главной задачей, реализовывавшейся здесь, был сбор ясака: в первый период – в основном «наобум», а во второй – все чаще «по направлениям начальств и самого даже правительства» [262]. В третий же период истории Сибири (1709½–1742, от Полтавской победы до восхождения на престол Елизаветы Петровны) возникли новые формы государственной опеки: «а) заботливость о распространении просвещения христианского и учебного, б) заботливость об улучшении образа управления, в) заботливость об умножении металлов извне и о домашнем распространении заведений металлических, г) заботливость об обеспечении сухой сибирской границы и об узнании границы приморской» [263]. Даже если какие-то из них были не во всем и не всегда эффективны, полагает Словцов, все виды «заботливости» способствовали переменам в регионе: «Народный характер русского поколения, некогда самовольный, дерзкий, необузданный, смягчился от частых наборов, налогов и от самих притеснений местной власти, то воинской, то воеводской. Замечаемые ныне в народе молчаливость и кротость есть плод практической школы» [264]. В четвертый период (1742–1765, от начала правления Елизаветы до разделения Сибири на губернии) все эти формы сохранялись и гуманизировались: «Законодательство, после милосердной отмены смертной казни, после отмены истинно бессмертной, становилось от времени до времени человеколюбивее и великодушнее» [265].

Итак, для Словцова магистральный вектор сибирской истории состоял в том, чтобы расширять представление о роли государства в этом регионе – и особенно в том, чтобы постепенно переходить от узкокорыстных целей к пониманию общего блага. Этот процесс не мог совершиться быстро: «Всеблагое Провидение постепенно ведет людей, племена и народы чрез цели частные, общественные и государственные к целям своего высшего порядка. Не вдруг, конечно, могло статься, чтобы Россия, предназначенная к духовному и потом умственному восхождению, осветила тьму северо-восточного материка» [266]. Расстояние между Сибирью и столицей превратило ее в «безгласную область», где чиновники могли почти бесконтрольно злоупотреблять властью: «воля человеческая вместо того, чтобы стремиться к уменьшению зол, нередко уносится в особенные беспорядки в дальнем краю, где она не подозревает надзора» [267]. Но и критикуя эти нарушения, Словцов не терял надежду на то, что история Сибири идет правильным путем. Он сравнивал тех, кто был объят «своеволием», с теми, кто честно служил государству, или действовал в соответствии с «промышленническим духом». «Верный слуга государя и государства» воевода А. Ф. Пашков заслужил похвалу Словцова своим «благоразумием», которое в XVII веке оказалось столь важно для укрепления российской власти над землями вокруг Иркутска и их жителями [268]. Полной противоположностью ему для Словцова был знаменитый Е. П. Хабаров, чьи экспедиции вниз по Амуру казались историку продиктованными исключительно корыстью: «Этот необыкновенный посадский, необдуманными обещаниями увлекший легкомысленного воеводу, по сие время не усчитан в уронах, в бедствиях, какие он нанес краю, всей Сибири и даже государству… при всеобщей неурядице, господствовал один дух ясака и грабежа» [269].

Стоит обратить внимание и на то, как эта картина сибирской истории выглядит на фоне собственной карьеры П. А. Словцова. Представляя историю как нравоучительный рассказ, в котором честные агенты империи сталкиваются и борются как с трудностями службы в отдаленном регионе, так и с сослуживцами-стяжателями, Словцов опирался и на собственный опыт. Находясь на службе Министерства народного просвещения в Сибири в 1810–20‐е годы, он часто имел дело со своеволием учителей. Размышлять об этих проблемах Словцову довелось в 1820 году, когда попечитель Казанского учебного округа попросил его составить должностную инструкцию для только что созданного поста визитатора всех сибирских училищ. Инструкция должна была «определить а) цель и способы просвещения Сибири, свойственныя ея положению б) обязанности Византатора и отношения его к [Казанскому] Университету и Попечителью» [270]. В составленном Словцовым документе основным требованием значилась необходимость свободы действий визитатора, в том числе в принятии решений. Еще в должности директора иркутских училищ Словцов испытал, что такое ждать приказа из Казани. По его мнению, визитатор должен иметь «собственное право угрозы». Если придется ждать, пока руководство учебного округа одобрит каждое действие визитатора, школы останутся в состоянии «безначальственности», а работе будут мешать постоянные задержки. Ведь университет «в праве будет донесения Визитатора равнять с оправданиями безпечных или не послужных училищных чиновников». Ожидая упреков в том, что он хочет изменить правила для собственного удобства, визитатор Словцов объяснял: «Я говорю не за себя, а за дело» [271].