Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Хотя взгляд на «просвещение Сибири», изложенный Словцовым в инструкции для визитаторов, можно интерпретировать как результат десятилетней работы в России «Библейского общества», из писем и более поздних трудов Словцова ясно, что историк был искренне убежден в необходимости интеграции светского и духовного образования [272]. В «Историческом обозрении Сибири» главными действующими силами сибирской истории он называл «Православие и Правосудие, неразлучные подруги народного благоденствия» [273]. В заключении же ко второму тому он утверждал, что эти «подруги» уже успели довольно сильно повлиять на жизнь в Сибири, но работа их продолжается: «Но кончится ли когда-либо у Церкви и Правительства сугубая борьба с духом мира, по-видимому побеждаемым и вечно воинствующим, история не вправе предсказывать, как Сибилла» [274].

То, что для Словцова нарратив сибирской истории имел особый смысл, ясно видно и в отсылках к собственному опыту в «Историческом обозрении Сибири». Словцов часто тепло отзывается о своей уральской родине, чаще всего упоминая ее пейзажи, полезные ископаемые и промышленность. Семейные воспоминания появляются гораздо реже и обычно туманны. Например, рассказывая об уральской металлургии, Словцов вставляет следующую сноску: «На Нижнесусанском заводе, да простит читатель эгоизму, я родился в 1767 году. Рассматривая причины своих погрешностей, я иногда покушаюсь спрашивать себя: не стук ли молотов, от колыбели поражавший мое слышание, оглушил меня надолго для кротких впечатлений самопознания?» [275]Столь метафорично Словцов комментирует одновременно и отличие своего образа жизни от более замкнутого существования его предков, и роль «Церкви и Правительства» в том, как изменилась его судьба: вначале эти агенты перемен заставили родителей отправить Словцова в Тобольскую семинарию, а затем открыли для него карьерные перспективы [276].

Большой нарратив сибирской истории, каким его видел Словцов, в какой-то степени определил и его взгляд на историю своей семьи. Берега реки Нейвы, на которых вырос автор, для него усеяны «перстию моих предков, которые за рубеж Урала первые перенесли Руския письмена и Евангельское просвещение» [277]. Но из приведенной выше сноски видно, что Словцов и сам понимал: просвещение для него стало возможно только вдали от семейного очага. С возрастом он все более увлекался позитивной ролью империи, которую исследовал в «Историческом обозрении Сибири». Вероятно, он также стремился включить в этот большой нарратив и собственную семью [278].

В «Историческом обозрении…» уральская родина Словцова показана как перевалочный пункт перед заселением Сибири: «Это пространство, само собою после насаждавшееся людьми, было рассадником для распространения русской населенности за Енисеем» [279]. Урал для Словцова – сердце «старой Сибири», в которой важную роль он отводит устюжанам и среди них видит своих предков. Именно устюжане, по его мнению, и помогли сделать Сибирь российской: «Сибирский говор есть говор устюжский, подражатель новгородский. Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена, образована все устюжанами и их собратией, говорившею тем же наречием. Устюжане дали нам земледельцев, ямщиков, посадских, соорудили нам храмы и колокольни, завели ярмарки, установили праздники Устюжских Чудотворцев, вошли как хозяева в доверенность у инородцев, скупали у них мягкую рухлядь на табак, на корольки и топоры, а к ним привозили серебряные кресты, перстни, запонки, финифтяные табакерки и прочие щепеткие изделия своей работы. По какому-то жребию единообразия, даже казачьи команды пополнялись из таких городов, где говорили тем же наречием. Стефан Великопермский, по плоти устюжанин, низлагая с 1383 по 1397 г. идолов Угры и Печоры, пермяков и зырян, кажется, с берегов Выми благословил путь к востоку своим землякам, даже до Баранова, перенесшего устюжскую образованность на берег Америки» [280]. Словцов завершает отступление о роли выходцев из Устюга в сибирской истории гиперболой: «Без устюжан в Сибири не обойдется некакое дело» [281].

Если Сибирь для Словцова – страна, возникшая из «многочисленных зародышей», то устюжане – лучшие из них. «Старая Сибирь» тем самым противопоставлена Иркутской губернии, которая «во многих отношениях общественного благоустройства далеко отстала против старой Сибири» [282]. В Иркутской губернии, подчеркивает Словцов, намного меньше переселенцев из Устюга. Напротив, ее просторы «заселены больше или меньше преступниками», и потому в «физиономии Ленских жителей, которых не раз я видел, еще отливается какая-то безотрадность, сказывающая о жалком их происхождении» [283]. Словцов даже утверждает, что русские переселенцы «старой Сибири» происходят от «крупного, высокого поколения людей», но стать их ухудшилась по мере того, как их роды смешивались с семьями более поздних переселенцев, рожденных от «невоздержных и болезненных родителей, происшедших от посельщиков или их приятелей» [284]. Легко заметить деградацию русских «зародышей» в Сибири, утверждает Словцов – достаточно просто проехаться по региону. Если «старую Сибирь» легко и в больших количествах заселили устюжане, то Иркутская губерния – «страна исправительная», куда «не переставала прибывать сволочь людей и где нехотя перенималось кое-что из жилья инородческого» [285]. В Сибири Словцов видел некий демографический переход: «естественная веселость русского, не скоро обуздываемая, дичала, бесчинствовала там, на новосельях, как между тем северные водворения… принимали характер единообразного остепенения, в котором отсвечивал образец устюжский» [286].

«Историческое обозрение Сибири», вероятно, осталось незаконченным. Хотя в подзаголовке второго тома и указан период «с 1742 по 1823 год», повествование доведено только до 1765 года. Том подготовлен к печати самим Словцовым: в феврале 1842 года он написал посвящение, а незадолго до смерти в марте 1843‐го включил распоряжения по поводу книги в завещание [287]. Внося в толстую рукопись последние поправки, Словцов пытался показать, что у большой истории Сибири есть личное измерение. Второй том он посвятил Сперанскому, который в 1823 году был сибирским генерал-губернатором, но что еще важнее, полвека оставался близким другом Словцова, и жизненные пути их во многом совпадали. Хотя второй том завершается событиями 1765 года (сам Словцов родился двумя годами позже), в заключении автор размышляет о том, как магистральный нарратив сибирской истории проходит через факты его собственной биографии. В это размышление вставлено личное воспоминание о сибирском губернаторе Денисе Чичерине. В последние годы его управления Сибирью (1763–1781) Словцов приехал учиться в Тобольскую семинарию. Губернатору Чичерину Словцов отводит место среди «достопамятных мужей»: его правление было «не бумажное, а самое дельное», «столь же величавое, сколь благонамеренное». Историк, пребывавший в последние годы этого правления «в отроческом возрасте», вспоминает о двух случаях, связанных с Чичериным [288]. Первый рассказ – о том, как губернатор, посещая семинарию, ответил на латинское приветствие студентов на том же языке. Второй – «каким образом в его губернаторство оканчивалась вечерняя заря в мае, июне и частию в июле, по отбитии барабана» на Троицком холме [289]. «Усладительное пение из кларнетов и скрипок» символизировало для Словцова не только начало новой эры сибирской истории, но и первые шаги самого автора как сознательного деятеля этой истории.