Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Примечательна концовка главного труда Словцова. Поскольку уральские приходы входили в Тобольскую епархию, Урал для Словцова «не отделял… Сибирь от России, политически или нравственно» и «не был гранью между государством и колонией» [290]. Однако создание двух сибирских наместничеств вскоре после окончания губернаторства Чичерина стало, по мнению историка, поворотным моментом: «слава Богу, сделало Сибирь недалекою от царя и верховнаго правительства… в умах нашего края нечувствительно отстоялась новая уверенность, показалось, что Урал упал, что между Тобольском и столицей открылась равнина» [291]. Можно сказать, что так империя дотянулась до родной деревни Словцова [292]. В этом городе идеалы империи открываются ее подданным как через дела чиновников, так и в самом городском пейзаже. Именно на этой ноте заканчивается «Историческое обозрение Сибири».

Личный опыт Словцова был важной точкой отсчета для эволюции его взглядов на сибирскую историю. Составляя должностную инструкцию для визитаторов, он утверждал, что говорит «не за себя, а за дело». Вероятно, он имел в виду «дело» не только в узком смысле профессиональной работы, но и в более широком – как «великое дело» Российской империи [293].

Вернемся к той поездке Словцова в Якутск, когда он с грустью видел закрытые школы. Остановившись в Верхоленске, он рассуждал об увиденном по дороге: «Не без размышления смотрит туда и сюда едущий путешественник, когда видит и слышит, как Буряты разноименные посменно являются и исчезают при его пути» [294]. Буряты, в свою очередь, напоминали ему прошлые поездки по Сибири: «Было время, когда у сих прозаических пастухов, к которым нельзя приложить ни одного полустишия из эклог Виргилия, я кочевал целые недели. Ни воззрение на красоты усмехающейся природы, ни летнее, благорастворение воздуха, ни влияние русского соседства, ничто не может доныне тронуть, пробудить их к перемене отвратительного житья. Скорее можно надеяться поднять из-под лав Геркулана целый листок Тацита, нежели успеть провести новый штрих в цепенеющей голове бурята, оседлого по сю сторону Байкала» [295].

Как часто бывает в трудах Словцова, «размышления» быстро переходят от нынешних картин к прошлому, особенно к сравнительной истории империй. Бурятов, встречаемых на дороге, он сравнивает с «дребезгами» (обломками) «колоссальной статуи, некогда изумлявшей» – монгольской империи. Словцов «отведывал изъясняться с Бурятами и вызывать их к историческим воспоминаниям, но скоро удостоверился, что память их, так сказать, скорчившаяся в себе самих, не досягает даже начал личного своего существования» [296].

Описание встречи с бурятами очень красноречиво. Словцов выступает как гордый носитель и строитель имперской культуры, который, проезжая по сибирской территории, не может не надеяться, что все ее разнообразие – и вся Сибирь – преобразится по масштабному имперскому плану. Буряты для него – потерянный народ во многом потому, что они оказались зажаты между империями: «дребезги» давно ушедшей монгольской империи еще не успели найти свое место в империи российской, частью которой они теперь являлись. Рассказывая историю Сибири как историю Российской империи в ее постепенном становлении, Словцов считал, что делает важное общее дело – культивирует историческую память: «Отнимите, уничтожите все способы помнить, позади себя, о делах человеческих; и обитатель лучшей страны сделается Бурятом Кудинским или Верхоленским. Одни воспоминания изящного, благородного, высокого расширяют жизни нашу; настоящее мелькает в чаду, и если оно освещается размышлением, так больше по сравнению. Нет жизни совершенной без воспоминаний, чувствования не подарят свыше бытия животного» [297].

Сибирь и ее области для Словцова были отдельными регионами лишь условно. «Сибирь, – писал он, – рассматриваемая в качестве области политической, есть не иное что, как часть России, передвинувшаяся за Урал» [298]. Словцов с оптимизмом смотрел на строительство империи: оно со временем «поравняет» Сибирь с остальной Россией. История Сибири в таком случае – «добавка» к более обширной российской истории; добавка, которую в конце концов перестанут рассматривать отдельно от остального [299].

Широкий взгляд Словцова на историю основывался на его идее регионов, постепенно становящихся узлами политических, экономических, демографических и культурных отношений. Такой подход помогал внести порядок в хаотичную реальность, соединить субъективно выделенные, подвижные и противоречивые элементы в нечто единое и движущееся к общей цели. Словцов много путешествовал по Сибири и немало знал о материальных сторонах ее жизни, от окружающей среды – флоры, фауны, камней, минералов, бивней мамонтов и климата – до археологических находок, которые отсылают к рассказанным ранее историям и к интерпретациям этих находок. Иными словами, Словцов мог говорить об областях Сибири по-разному и понимал, что у большого нарратива имперской трансформации есть свои ограничения. Сравнивая сельское хозяйство в Римской империи и Сибири, он сухо замечает: «Но за Уралом – не Италия» [300].

Именно потому, что Словцов так детально знал и любил Сибирь, областники впоследствии считали его своим интеллектуальным предшественником. Но эти же качества подчеркивали его верность имперским позициям. Помещая словцовские идеи о Сибири в контекст его жизни и карьеры, мы лучше понимаем, как конструируется имперская культура и какое важное место она занимает в сознании подданных империи, даже тех, кого обычно считают «патриотами Сибири». Словцов всю жизнь провел в разъездах по империи – вначале пассивно, как объект приложения имперских проектов, а потом и как активный агент империи. Этот регион и был для него воплощением империи. Для Словцова Сибирь представляла собой Рим, и это помогло ему не только понять ее историю, но и разглядеть смысл в прихотливом течении собственной жизни. В этом Словцов почти напрямую признается в книге «Двое Сципионов Африканских», где он одновременно рассказывает историю из древнеримской жизни и косвенно оправдывает свое решение после выхода в отставку остаться жить в Тобольске, а не возвращаться в Петербург. Объясняя решение Сципиона Африканского поселиться вдали от столицы, в деревне, персонаж, словами которого Словцов выражает собственное мнение, отмечает: «…да он хочет из всего света сделать один Рим; следственно смерть его славна везде… Поверь, что, где бы ни находился сей муж, будет неразлучен с Римом» [301].