Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Страх перед китайцами, живущими в «европейском» городе (а именно так воспринимался в то время Сан-Франциско), возникал, однако, не только здесь. Петербургский писатель и публицист Михаил Гребенщиков в середине 1880‐х годов работал секретарем Переселенческого управления и примерно так же описывал китайцев, живших в российском городе на берегу Тихого океана: «Что правда, так это то, что китайцы страшно нечистоплотны. На чердаке, где был обыск, я нашел такую грязь, пред которой даже трущобы Сенной площади – образцы опрятности. Белья китайский рабочий не признает, и спит на голом полу, постлав одну или несколько звериных шкур или циновок. Когда полицейские рылись в их неприхотливых ложах, подымались целые столбы пыли: очевидно, что постели никогда не вытряхаются… Нужно удивляться, как до сих пор китайские жилища не сделались источником заразы во Владивостоке. Летом они своею вонью заражают весь китайский квартал, по которому в жаркую погоду можно ходить лишь зажав нос» [637].

В последующие десятилетия отрицательное отношение к китайцам не изменилось. Владимир Граве, уполномоченный Министерства иностранных дел, состоявший при Амурской экспедиции, полагал, что привычки и стиль жизни китайцев делают сосуществование их и европейцев на российском Дальнем Востоке невозможным: «Приобретенная с малых лет привычка жить в грязи, в ужасных санитарных условиях, в небольших жилищах, подчас переполненных до невозможности, заставляет китайца равнодушно относиться к окружающей его обстановке, он не понимает необходимости соблюдения элементарных санитарных правил, в нем совершенно не развито чувство брезгливости, нет боязни заболеть, заразившись в каких-нибудь вертепах, где он ютится… Помещения китайцев, в особенности в ночное время, когда все они возвращаются на ночлег, представляют из себя как бы большие ящики с полками, на которых вплотную спят желтые люди. Грязь и запах в этих помещениях невыносимы» [638].

Во многих городах на берегу Тихого океана китайцев считали более значимой культурной и социальной угрозой, чем любую другую группу иммигрантов. Описывая условия жизни и обычаи китайцев в трех тихоокеанских портах – Сингапуре, Сан-Франциско и Владивостоке, авторы часто прибегали к стереотипу о полных грязи и заразы трущобах. Вновь и вновь демагоги-синофобы видели в гражданах Цинской империи двойную проблему: и сама их раса, и условия их жизни загрязняли города и развращали людей. Иными словами, китайцы воспринимались как явная угроза моральной и физической безопасности европейцев, живущих в этих городах.

В работе исследуются антикитайские настроения в трех упомянутых тихоокеанских портах в конце XIX – начале ХХ века. Именно в это время российский Дальний Восток стал частью глобального мира, приток мигрантов в регионе значительно усилился, а идеи расовой иерархии получили свое распространение. Именно на эту территорию российское правительство проецировало распространившиеся в мире политические установки, в рамках которых китайцам уделялось особое внимание. Именно здесь китайцы выступали в роли «чужого» (или «другого»), появившегося на востоке империи, и одновременно становились связующим звеном между Российской империей и другими имперскими проектами. Сравнивая Владивосток с Сингапуром и Сан-Франциско в рамках трансграничного подхода, я ставлю перед собой цель определить сходства и различия в стратегиях дискриминации китайской диаспоры. Акцент будет сделан на проблемах жилищных условий, гигиены и заболеваемости, то есть на аспектах, которые вызывали наиболее сильный всплеск антикитайских настроений в контексте городской жизни [639]. Анализируя антикитайские дискурсы в трех разных тихоокеанских городах, я покажу, что, несмотря на значительное сходство, формы стигматизации китайской диаспоры все же не были одинаковы.

Об антиазиатских дискурсах и идее «желтой опасности» написано немало, но большей частью эти работы посвящены лишь одному периоду и региону – США начала XX века [640]. Принято думать, что идея «желтой опасности» возникла на пересечении целого ряда исторических и социальных факторов, но, на мой взгляд, ее не следует связывать с какой-либо конкретной территорией. Продуктивнее рассматривать эту идею как часть бесконечно ускользающего дискурса, определявшего понимание идентичностей и различия между ними. Сравнивая разные регионы и страны, можно точнее увидеть процессы, которые определяли этот дискурс, а также понять, к каким последствиям привело сосуществование китайцев и европейцев на одной территории.

Прежде всего, отметим, что сама идея «желтой опасности» связана с понятием расы и укоренена в расовых иерархиях, как их понимают на Западе. Желтый цвет приписывался азиатским народам в таксономических проектах врачей XVIII века, а впоследствии это наименование переняли этнографы [641]. Хотя этот дискурс возник относительно недавно, он появился не в культурном вакууме. Ему предшествовали представления об Азии как о таинственном, опасном и, в сущности, чужеродном европейцу континенте, что показал в своих исследованиях Э. Саид. В культурном отношении Азия задолго до того стала для Европы «другим» и ассоциировалась с жестокими завоевателями или эпидемиями смертельных болезней [642]. Иногда это ощущение непреодолимой чуждости превращало Азию в объект фетишистского вожделения европейцев. Азия также виделась как мир утонченности и экзотики, передать который европейцы стремились в определенных предметах и архитектурных стилях, таких как, например, шинуазри эпохи Просвещения [643].

В конце XIX века дискурс «желтой опасности» стал мировым трендом. В США синофобские настроения первоначально затронули китайских иммигрантов, однако после атаки на Перл-Харбор в декабре 1941 года установки такого рода были развернуты против японцев, включая уже родившихся в Америке [644]. В том, как к китайцам – жителям Сан-Франциско относились во время Второй мировой войны, можно усмотреть некоторое смягчение стереотипов, за которым последовала смена отношения к американцам азиатского происхождения, заметная в последние десятилетия [645]. В годы Холодной войны антиазиатские стереотипы проявлялись в страхе перед коммунистическими странами – Китаем, Северной Кореей и Вьетнамом [646]. В 1980‐е годы «желтую опасность» стали видеть в экономическом успехе Японии. Когда китайская экономика и военная мощь начали стремительно расти, «желтая опасность» появилась вновь, на сей раз под новым наименованием – «китайская угроза» [647].

В России идея «желтой опасности» развивалась иначе: угроза, которую соотносили то с Китаем, то с Японией, в значительной степени определяла понимание Дальнего Востока как одного из российских регионов. Именно в связи с этими позициями идея «желтой опасности» стала частью культурного дискурса – например, в виде панмонголизма в понимании философа Владимира Соловьева. Сюда же следует отнести характерные для конца XIX века опасения, что бесконтрольная китайская миграция в Сибирь и на Дальний Восток принесет с собой серьезные экономические и демографические последствия. Еще более сильную тревогу провоцировали военные столкновения в регионе.